De profundis (6)
Бесконечное отчаяние, разъедая и разрушая, медленно проникало в тончайшие поры его организма.
Он вскочил и начал дико смеяться. Его смех отдавался у него в ушах, как ржание животного.
— Хорошо, хорошо, ничего не имею против этого, решительно ничего. Теперь я никогда больше не буду одинок. Всегда в обществе, всегда в обществе! В своем собственном обществе! Да, разве я могу найти лучшее?
Вдруг его мозг изнемог. Сознание его оставило. Когда он пришел в себя, в комнате было темно. С дикой поспешностью он вскочил. Было уже половина десятого. Не раздумывая ни секунды, он побежал к Агае.
Перед домом остановился и усмехнулся. Очень приветливо разговаривал сам с собой и взошел наверх. Она, дрожа, стояла перед дверью. Он видел всё со сверхъестественной отчетливостью. Чахоточные пятна горели на ее щеках: лицо ее осунулось. Она дышала неспокойно, ей не хватало дыхания. Она стояла перед ним в черном шелковом бальном платье, на обнаженных руках были длинные красные перчатки, которые доходили до локтей.
— Взгляни, взгляни на меня. Я для тебя так нарядилась. Ты любишь меня такой, скажи, скажи!
Его мозг в одно мгновение пришел в равновесие. Он впился в это стройное тело.
— Как ты стройна, — пробормотал он тихо. — Как пантера... как блестящее, гибкое животное... А как ты двигаешься!..
— Поцелуй меня сюда — сюда! — она показала на голую руку. — Уже десять лет, как ты не видал моих рук обнаженными.
Она истерически смеялась.
— Я даю тебе сегодня прощальный праздник. Сегодня ночью я уезжаю далеко, далеко на море.
— На море? — глухо повторил он. Ему показалось таким понятным, что ей хотелось на море.
— Иди, иди, садись! Здесь много-много вина! Мы будем сегодня пить...
Она долго смеялась, потом наклонилась над ним, положила голову к нему на грудь и тихо прошептала:
— Я и себе даю прощальный праздник. Я больше никогда не вернусь... Дай, дай мне твои тонкие детские руки, твои дорогие, золотые руки... О, как я их люблю! Видишь, я твоя Агая — та Агая, которая следовала за тобой, как собака, которая, как кошка, терлась о твое голое тело... Я — я так ясно чувствую тебя здесь, здесь, я чувствую тебя на всем моем теле. И душа моя так горда... Я не видала никогда другого мужчины, кроме тебя. Я не знаю, как они выглядят. Их приходило так много сюда, но я не знала, что они мужчины — это были собаки, предметы — бесполые существа среднего рода. Только ты — ты всегда перед моими глазами, всегда вокруг моего тела... И видишь, вся моя незапятнанная душа принадлежит тебе, всегда принадлежала тебе... Ни на одну секунду не проскользнула в ней мысль о другом... Разве ты не гордишься такой душой? Разве не гордишься таким обладанием? Я росла с тобой — и я выросла в удушливой теплице твоего тела, твоей души, биения твоего пульса... Я дышала тобой, я была как бы окутана тобой... Ты, ты... моя кровь, ты мой муж!
Она зарылась головой у него на груди, потом тихо рассмеялась.
— Но пей же, пей!.. А что если мы сегодня окончательно напьемся? — она довольно, как ребенок, хихикала. — Помнишь, как мы однажды были у дяди, и нас заперли в винном погребе? Боже, как это было страшно! Не правда ли?
Они чокнулись и выпили, потом взялись за руки.
— Агая, Агая, я снова не узнаю тебя. Ты такая, как была прежде...
Она рассеянно смотрела перед собой.
— Ты, ты... — сказала она тихо. — Теперь мы снова заперты в душном погребе... У, как страшно! — оба хихикали.
— И ты — ты, мой милый... У, у, ночь, ночь! Слышишь сов? Слышишь, как летучие мыши бьются в окна? И отвратительных жаб, которые ползают в погребе?
Он безумно хихикал.
— Может быть, мы оба сошли с ума? — вдруг спросила она боязливо... — Но ведь теперь это все равно... Послушай, целуй меня сюда... Ты сделал это однажды десять лет тому назад. Это, словно жидкий огонь, льется по всему телу. Трепет, как длинные, холодные змеи, ползет по телу...
Она онемела и сильно дрожала. Он с болезненной страстью целовал ее в грудь.
— Еще сильнее! — она была вне себя. Он разорвал ее рубашку и приник к ее груди. Они трепетали. Опустошительный экстаз страсти разрывал им нервы.
Вдруг она тихо вскрикнула.
— Оставь, оставь, — хрипло дышала она. — Моя голова разрывается...
Она отшатнулась от него, но сейчас же опять села рядом с ним.
Она взяла его голову в обе руки, крепко прижала ее к своей груди и тихо прошептала ему на ухо:
— Если бы теперь умереть.
Но в то же мгновение она снова отшатнулась от него и засмеялась.
— О, ты! Ты! Почему ты теперь не говоришь мне, что я сентиментальна? Тебе представляется теперь такой прекрасный случай отомстить мне. О, да, ты презираешь. Твоя душа велика и прекрасна. Я люблю твою душу, я люблю глубокую тоску твоей души, я люблю в тебе глубину и пропасть. Все растет в тебе в одну бездонную пропасть, все в тебе становится так страшно глубоко и больно. Ты для меня свят со своими видениями. Скажи, скажи, у тебя часто бывают видения? Ты, ты единственный, кто носит в себе му́ку и боль! И ты не борешься с этим, ты не борешься с болью, ты любишь ее так же, как я... О, дай, дай мне всё сказать. Я так жаждала, так страстно хотела сказать тебе все это... Я люблю тебя, потому что ты чувствуешь отвращение к счастью... Я люблю тебя, потому что ты ненавидишь разум и скорей тысячу раз бросишься в пропасть...
Она повисла у него на шее и медленно терлась своим лицом о его.
— И ты меня любишь теперь. Я чувствую, как безгранично ты меня любишь. Твоя душа бьется навстречу мне, твоя кровь переливается в мои жилы, и твой дух переходит в меня, твой дух со всем адом страдания, с бездонной глубиной мук. Ты слышишь, что я говорю? Слышишь себя во мне? Ты научил меня говорить, ты посеял свои слова в моей душе...
Она тихо покачивалась на нем.
— И я ненавижу разум. У меня нет разума. Я чувствую отвращение к низкому мещанскому разуму, который боится страдания как чумы... Маленькие озабоченные мещанки-жены, маленькие мещанки-девушки обладают разумом... О, как они разумны!..
Она тихо хихикала.
— Не правда ли? Маленькие мещаночки, выросшие в мелкой, узкой, разумной атмосфере, они, конечно, должны быть разумны... Ха, ха, ха... Но я дитя твоего духа...
Они оба были в каком-то восторге. Они пришли в состояние ясновидящего, сомнамбулического экстаза, души их слились.
Они молчали, тесно прижавшись друг к другу.
— О, я никогда не думала, что так бесконечно хорошо быть в твоих объятиях...
Снова молчание. Вдруг она отодвинулась от него.
— Послушай, ты... ты действительно был у этой девушки?
— Что?
— Ты был у нее?
Он собрал все свои силы.
— Нет!
— Ты лжешь, — сказала она печально. — Но в этом виновата я... я была груба с тобой?
— Нет, нет... Нет, ты не была груба... Ты моя, Агая... Ты... ты...
Он опустился перед нею и целовал ее ноги. Она подняла его и, держа его голову руками, сказала, как безумная:
— Это конец песни!..
— Это конец песни, — повторил он.
Долгое молчание.
— Но не вместе...
— Что?
Она безумно улыбалась.
— Не вместе... Ты не понимаешь меня?
Он подумал.
— Почему?
— Мы мешали бы друг другу.
— Да.
Долгое молчание.
Она вскочила.
— Нет! Мы не будем печальны! Пей, пей! — они залпом выпили.
И снова долго сидели, тесно прижавшись друг к другу.
— Послушай, Агая, разве нет никакого исхода?
— Нет! Теперь больше нет.
— А... а если мы оба уедем, и если все стряхнуть, как кошмар?
— Я не могу быть твоей!
— Почему?
— Не знаю... Нет, этого не будет... Не говори об этом, это бесполезно, — сказала она устало.
— Это разум?
— Нет, нет! Я чувствую отвращение к разуму. Это нечто, чего я не знаю. Я тоскую по тебе до безумия... Ты величайший человек, которого я знаю, ты мой величайший художник, и я отдала бы с радостью всю твою прекрасную человечность, все твое могучее искусство за кусок твоего обнаженного тела... Видишь, видишь мои руки, они так тонки, но в них стальные мускулы... Как часто я этими руками обнимала и прижимала тебя к себе по ночам!.. Видишь мое тонкое тело, как часто оно обвивалось вокруг твоего!.. и... и... — она заикалась, путалась... — в последний момент нас что-то разделяет, отрывает друг от друга... Это, вероятно, одна и та же кровь... Ты этого не чувствуешь?
— Да, теперь я это чувствую.
Она вдруг собралась с силами.
— Да, ты, ты... Смейся же!
Он смеялся.
— Мы с ума сошли? — спросила она.
— Да.
Руки их судорожно сплелись. Лица болезненно исказились.
— Иди, иди, — молила она, рыдая. — Безумие приходит, безумие приходит... Иди, иди!
— Я остаюсь у тебя! — сказал он твердо. Она смотрела на него в невыразимом страхе.
— Твоя воля крепнет... — Она пришла в страшное возбуждение. — Твоя воля крепнет так ужасно. Теперь ты приобретаешь власть надо мной... Ты так ужасно силен... Иди, иди... моя голова готова разорваться, и грудь горит... Огонь во всем моем теле.
Она опустилась перед ним и обняла его ноги.
Душа его вдруг прорвалась в тупом отчаянии. Ощущение освободилось от его воли, он был бессилен. Тупая пустота зияла в его мозгу.
Она села к нему на колени, положила свою голову ему на грудь и плакала.
Потом взяла его голову, целовала его в губы, в глаза и смотрела на него взором, в котором отчаяние перешло в задумчивое «по ту сторону» страдания.
— Теперь иди, иди!
Он машинально поднялся. Душа его была глуха.
Она подвела его к окну.
— Взгляни на море! Как хорошо было бы лежать с тобою там внизу — в твоих объятиях... в твоих объятиях... но я люблю твою жену. Она не пережила бы этого страдания... нет, нет! Это было бы ужасно думать о тебе с такой болью. Я должна одна.
— Да, — сказал он задумчиво.
Она свела его вниз. Они вошли в сад.
Остановились.
Вдруг она бросилась на него, глубоко впилась ему в шею, крепко впилась зубами и прокусила кожу.
Он тихо застонал.
Слышал, как хлопнула дверь, чувствовал сильную боль, схватился рукой за шею: рука его была в крови.
Он усмехнулся.
В мозгу его была пустота.
Он пошел большими, твердыми шагами.
— Она ждет меня у памятника, — промелькнуло в его мозгу.
Он сделал широкое отталкивающее движение рукой и снова усмехнулся.
В душе его разлилось тихое, бесконечно широкое торжество.
Придя домой, он машинально раскрыл окно, сел на подоконник и уставился в глубину.
Кто-то с фонарем прошел по двору.
Свет, этот глухой блуждающий огонек в глубине, очень заинтересовал его.
Тот, другой, был в комнате. Он видел, как тот смялся, скаля зубы, видел страшное, искаженное лицо. Но он уже больше не боялся. Презрительно пожал плечами. И если бы я раскололся на тысячу «я», я все же остался бы один. Ведь Агаи нет больше!
Там море, а здесь внизу — каменная, вымощенная бездна.
Он невольно отшатнулся назад и зажег свечу.
Письмо на столе. Вскрыл. От жены.
«Боже мой, что с тобой? Почему ты не пишешь ни слова? Я умираю от страха за тебя».
Он усмехнулся и трижды поцеловал письмо. Потом сел на постель.
Снова почувствовал жгучую, колющую боль. Подошел к умывальнику и омыл рану. Сюртук его был весь в крови.
Он снял его. У него был отвратительный вид. Потом он потушил свечу и лег в постель.
Вдруг почувствовал снова, как вкатился клубок людей. Медленно, как скомканное молитвенное бормотание. Он приближался, рос, как безумное лепетание, потом, как хрипящий вздох мученика, пронизал воздух.
Теперь оно пронзительно заревело, адский насмешливый хохот разорвал воздух, поднялся, сжался в комок, закрутился в глубину и потом могуче, внезапно поднялся в кричащем сдавленном пении:
De profundis...
Это была, казалось, обезумевшая мука, которая вырывала из суставов худые, костлявые руки и кричала о спасении.
И вдруг медленно поднялась женщина в широком, кроваво-красном плаще, она поднялась высоко над всем земным, с тупой окаменевшей улыбкой на болезненно-искаженном лице.
И тут он увидел, что клубок распался, поток людей полился вокруг этой женщины, человеческие пары с искривленными членами болезненно сплетались и срастались друг с другом. Он слышал звериный рев, прорывавшийся в половом мучении, он видел лица, искаженные в бешеных сладострастных оргиях, он видел тела, разъеденные ядом, покрытые отвратительными ранами, а внизу, совсем внизу, он видел себя самого с окровавленным, размозженным лбом, со сжатыми кулаками, себя, разрываемого агонией отчаяния и кричащего, кричащего с напряженными до последних пределов легкими...
И из томительного жадного крика, из грязи и отвращения половой оргии, из всей этой издыхающей муки отделилась снова безумная песнь судьбы, песнь людей, которые, ничего не зная, брошены, прикованы друг к другу, людей, которые вросли друг в друга и не могут освободиться: клубящаяся буря криков отчаяния:
De profundis...
Он вскочил с кровати.
Последние стоны еще звенели в его ушах. В мозгу его все спуталось, напрасно старался он уловить какую-нибудь мысль.
Долго сидел он так неподвижно.
Первый утренний свет с трудом разъедал тьму комнаты.
— Но, Бог мой, где же Агая? — промелькнуло у него вдруг в голове.
Он встал и остановился среди комнаты. А! Агая, наверное, спряталась в саду за старым тополем... Она всегда прячется за этим тополем.
Он захихикал и тихо проскользнул на цыпочках к окну. Надо теперь совсем тихо открыть дверь на веранду... Она спряталась за садом... Она спряталась в море... Она сама — море... Но уж я найду ее... Только тихо, тихо... иначе она убежит от меня...
Он полез на подоконник.
— Уж я найду ее... Только потише... О!.. там, там она...
Он стоял на окне с далеко вытянутыми вперед руками.
— Агая! — закричал он, смеясь.
И ринулся в глубину.
