Графиня Козель. Часть вторая, глава I

Заботы Пшебендовской увенчались полным успехом. Август постепенно заинтересовался госпожою Денгоф и, идя быстрыми шагами к прямой цели, скоро был осчастливлен ее взаимностью.

Анна об этом знала: о ходе этой истории ей сообщали и ее друзья, и люди Флемминга, в планы которого входило досаждать этим Ко́зель и выводить ее из терпения. А так как король довольно серьезно опасался ее ревности, то графиню окружили шпионами, которые были обязаны зорко за нею следить и рапортовать обо всем в Дрезден.

Август, очевидно, был уже очень рад от нее избавиться, для чего, как мы помним, и была дана Левендалю инструкция притвориться влюбленным в Анну и попытаться склонить ее к взаимности; но это, как ниже увидим, не удалось.

Примеры Кенигсмарк, Тешен, Шпигель и Эстерле, которые, потеряв любовь короля, нашли себе других утешителей, были некстати: Ко́зель на это нельзя было поддеть, и Левендаль, попытавшись изъясниться Анне в нежных чувствах, был ею выпровожен самым резким образом; а вдобавок она в тот же день сама рассказала о его наглости Гакстгаузену.

— О, — говорила она, — я уверена, что несколько месяцев тому назад этот негодяй и подумать бы не смел так оскорбить меня; но теперь другое дело.

Поступок Левендаля давал ясно чувствовать графине, что ее час пробил и она для сердца Августа не существует.

— Послушайте, Гакстгаузен, — спрашивала она, — скажите мне откровенно, что такое вокруг меня происходит?.. А?.. Вы молчите, ну, скажите мне, по крайней мере, что вы знаете об этой Денгоф?

— Право, я ничего не знаю, — отвечал Гакстгаузен, — конечно, я что-то слышал, но это может быть одна из миллиона сплетен, не более.

— Нет, Гакстгаузен, это гораздо более. К чему лгать себе, это совсем не сплетня. О, мой Боже! В какое грязное болото они затянули там бедного короля!

***

Получив уведомление от Левендаля, что его любовное коварство с Анной не удалось, Флемминг решился действовать иначе, гораздо бесцеремоннее, и с этой целью сам отправился назад в Дрезден.

Первым его делом здесь было объяснить Анне через Гакстгаузена, что королю понадобился дворец «четырех времен года», и что для графини по этому случаю приготовлено другое помещение, в частном доме.

Ко́зель снесла этот первый открытый удар от своего венчанного любовника со спокойствием, которое трудно было от нее ожидать.

Выслушав Гакстгаузена, она отвечала ему:

— Дворец этот подарил мне король, он же его может и взять назад, да я и не тужу об этом, мне теперь было бы слишком тяжело здесь оставаться, и я уйду отсюда даже с удовольствием.

Действительно, графиня через несколько дней уже переехала в свое новое жилище.

Но этого было мало. Опальную фаворитку ждали еще большие унижения, вытекавшие, разумеется, из необходимости удалить ее еще далее, что представлялось нужным ввиду тех угроз, которые сама же она имела неосторожность высказать.

Еще в 1705 году, в те дни, когда Август был страстно влюблен в Ко́зель, он подарил ей красивую деревеньку Пильницу, которая была раскинута на живописном берегу Эльбы. Здесь на самом берегу реки были очень хороший дом и усадьба, где Анна проводила иногда жаркое время года.

Местоположение этой усадьбы было очень красиво. Кругом зеленели леса, на севере виднелись горы; внизу плыла тихоструйная Эльба. Прямо перед окнами дома тонул в зелени густо заросший кустарниками остров. От Дрездена эта деревня была в нескольких часах. Вот сюда-то именно и хотелось Августу выпроводить Анну, чтобы, не стесняясь ее присутствием в столице, свободно перевезти сюда из Варшавы свою новую фаворитку.

Надрессированная матерью и Пшебендовской, госпожа Денгоф ни за что иначе не хотела оставить Варшаву. Она настаивала на том, чтобы Ко́зель была удалена из города, и у Августа не дрогнула рука подписать Флеммингу исполнить это новое желание.

Флемминг, которым весь этот план был сочинен и продиктован через Пшебендовскую, немедленно занялся его исполнением. С этой целью он призвал Гакстгаузена и поручил ему объявить королевскую волю графине.

— Будьте добры, передайте ей это щекотливое поручение, — обратился он к Гакстгаузену. — А так как графиня Ко́зель имеет охоту считать меня своим врагом и потому, пожалуй, способна будет заподозрить, что это я ее так упорно выживаю, то вот возьмите и прочтите собственноручное письмо нашего короля, оно даст вам право уверить ее, что все это идет не от меня, и что ей не на кого пенять и нечего дожидаться, чтобы я был вынужден перевезти ее в Пильницу против ее желания. Идите, пожалуйста, к ней сейчас же и уговорите ее оставить Дрезден, и притом как можно скорее.

Гакстгаузен отправился и, застав Ко́зель в довольно хорошем расположении духа, начал шутливо:

— Ну, что касается меня, графиня, то я должен вам сказать, что теперь уже решительно не в состоянии спорить с вами, что наш король действительно неразборчив.

— А что такое?

— Говорят, эта Денгоф просто черт знает что… Меня сейчас один тонкий знаток сердечных дел уверял, что это невозможно, чтобы такая женщина, как Денгоф, могла пользоваться прочной привязанностью Августа, и я теперь более чем когда-нибудь уверен, что если вы не будете сами портить свое положение, раздражая Августа, то он снова будет у ваших ног.

Анна догадалась, что за этими словами скрывается что-нибудь недоброе, и, упорно глядя на Гакстгаузена, сказала:

— Вы пришли ко мне, конечно, с каким-то новым поручением… К чему заводить издалека? Говорите прямо, что еще королю угодно от меня потребовать?

Гакстгаузен участливо взглянул на нее и отвечал со вздохом:

— Вы отгадали, я пришел к вам с поручением.

— Так говорите же! В чем дело?

— Я был сейчас у Флемминга…

— Что же дальше?..

— Он показал мне собственноручное письмо короля.

— Что же угодно было его величеству написать в том письме?.. Да говорите же, Гакстгаузен! Ведь это смешно, вы за этим пришли и не решаетесь выговорить! Что требует от меня король Август?

— Он требует, чтобы вы, графиня, немедленно оставили Дрезден и переехали в ваше имение…

— В Пильницу?

— Да, графиня.

Анна молча закрыла белой ручкой свои прелестные глаза и тихо заплакала, а Гакстгаузен в это время успел ей досказать свой совет немедленно исполнить это требование, чтобы дело не дошло до насильственного вмешательства со стороны Флемминга.

— Поверьте, графиня, — заключил он, — что я вам желаю лучшего.

— Я вам верю, — отвечала, открывая лицо, Анна, — но вот только один вопрос…

— Сколько угодно.

— Вы сами видели королевский приказ о моей высылке?

— Я сам читал его, графиня.

На бледных щеках Анны выступил густой пунцовый румянец.

— Так вот это как! — проговорила она, задыхаясь от гнева. — Он меня прогоняет… И все это ради какой-то Денгоф, у которой недостает пальцев, чтобы перечесть всех ее любовников!.. Вот это истинно достойная короля Августа женщина… О, какое ужасное, какое тяжкое унижение!

Ко́зель горько заплакала и снова заговорила:

— Как я могла этого ожидать после того, как он мне клялся? И неужто столько лет самой верной любви для него не значат ничего?.. Ничего… ровно ничего!.. И эти три колыбели моих детей, которых он называл и своими, тоже ничего!.. И я должна доживать жизнь мою одинокой, а мои дети — сиротами… О, у этого человека в самом деле совсем нет сердца! Ему кажется, что все люди созданы только для его забав и развлечений, и что каждого из них он может повертеть, изломать и бросить, да еще отшвырнуть ногой…

И с этими словами она снова закрыла руками лицо и, упав в кресло, тихо зарыдала.

Гакстгаузен воспользовался этим моментом.

— Графиня, — сказал он, — я уверен, что никто не стал бы находить ваши теперешние чувства слишком несдержанными, вы не можете не страдать, а, страдая, трудно безмолвствовать. Но как дело идет не о том, чтобы заслужить извинение в чувствах, а о том, чтобы поправить принявшее дурной оборот дело, то я, право, поступил бы не так, как вы поступаете…

— Что же бы вы сделали?

— Я бы прежде всего не плакал…

Анна отерла платком глаза и, через силу улыбнувшись, сказала:

— Ну, я не плачу, а что далее?

— Я бы сообразил все обстоятельства и оценил бы те из них, которые мне могут быть полезны. Прежде всего надо обмануть расчеты ваших врагов…

— Продолжайте, пожалуйста!

— Но кто ваши враги?..

— Весь Дрезден и больше всех Флемминг.

— Ну… тут опять ошибка: Флемминг совсем не так зол, как вы это себе представили; он выиграл свою ставку, и теперь ему с вами спорить не за что, а генерал Флемминг человек умный и из-за пустяков спорить не станет.

— Быть может.

— Поверьте, и если поверите, то это будет с вашей стороны первый практический шаг; я вам советую прежде разрушить ожидания Флемминга на счет возможного с вашей стороны упорства.

— То есть вы мне советуете выехать в Пильницу?

— Да, графиня, как это ни неприятно, но я это вам советую. Это разобьет соображения Флемминга и изменит его к вам отношения, а потом ваша уступчивость может возбудить раскаяние в самом короле, и тогда будет надежда, что дела когда-нибудь могут принять лучший оборот. Я прошу вас вспомнить графиню Кёнигсмарк, она своим смирением положительно выиграла и сумела сохранить добрые отношения с королем; княгиня Тешен сделала то же, и ей не только позволили оставаться в Дрездене, но она продолжала и видеться с королем. Эстерле действовала иначе и за то своим упорством отрезала себе навсегда вход ко двору.

— Но позвольте, — перебила нетерпеливо Анна, — вы, кажется, не замечаете, что все эти дамы мне не пример?! Эстерле, и Кёнигсмарк, и Тешен — это все были любовницы, а я имею такие же права, как его жена.

Гакстгаузен посмотрел на нее и не ответил. Анна переменила тон.

— Но во всяком случае, вы правы, — сказала она, — пусть будет по-вашему, я не хочу спорить с королем и завтра уеду.

Но прежде чем обрадованный таким исходом своих переговоров Гакстгаузен вышел, Ко́зель снова переменила свое намерение, она начала раздражаться, припоминать все измены и клятвы и кончила тем, что объявила нежелание выехать добровольно.

Напрасно убеждал ее Гакстгаузен, она три или четыре раза меняла свои решения и наконец совершенно отказалась повиноваться.

Анна, очевидно, не могла решить, что ей выбрать, а может быть, она еще и не совсем верила, что ее могут выслать насильно.

Но когда Гакстгаузен, истощив все свои доводы, должен был передать отказ графини Флеммингу и генерал пожаловал к ней сам, а в то же время под окнами Ко́зель показался отряд королевских телохранителей, то Анна увидела, что надо повиноваться, и через два дня тихо выехала в закрытом экипаже в Пильницу.

Все это произошло прежде, чем король возвратился из Варшавы в Дрезден, куда теперь была очищена дорога для его новой фаворитки.

Получая о всех этих событиях подробные отчеты в Варшаве, Август был очень рад, что удаление Ко́зель совершилось так благополучно, и даже в знак своего к ней благоволения пожелал вознаградить ее и для того, чтобы узнать, чего она желала, послал к ней в Пильницу некоего Ватцдорфа, довольно грубого человека, которого Август сам называл «мужиком из Майнсфельда».

Этот Ватцдорф имел самое ничтожное значение, но Флемминг ему, однако, покровительствовал, и вот этот «мужик из Майнсфельда» в один прекрасный день явился в Пильницу к отставной королевской фаворитке. Ватцдорф понимал дело по-своему и думал покуражиться над потерявшей силу Ко́зель, к тому же он был пьян и, войдя к графине без доклада, заговорил:

— A-а, милейшая графиня! Здравствуйте, здравствуйте! Я к вам послом от его королевского величества. Да, от его величества, добрый король не забыл вас, и вам есть чему порадоваться…

— Что такое вы мне хотите сказать? — спросила недоумевающая Ко́зель, осматривая с головы до ног пьяную фигуру «мужика из Майнсфельда».

— Привожу вам отличные вести, графиня, — отвечал, интимно наклоняясь к ней, Ватцдорф. — Король… вы сами знаете… он ведь теперь мог бы вам ничего не дать, а он так не желает сделать… Он так милостив, что хочет расстаться с вами по-королевски… Хе, хе, хе, то есть, к взаимному удовольствию… слышите?

— Слышу, но ничего не понимаю, — гордо отвечала Ко́зель.

— A-а!.. Однако, какая же вы все-таки еще очаровательная! — воскликнул Ватцдорф и хотел взять ее за руку, но вдруг обнял ее с намерением поцеловать, но в то же самое мгновение перед его глазами мелькнула белая ручка и на щеке прозвучала громкая пощечина.

«Мужик из Майнсфельда» отскочил и воскликнул:

— Так вы вот как?

— Да, так, — отвечала графиня и, показывая на дверь, добавила: — Ступайте вон и скажите вашему милостивому королю, что он должен был знать, что такого невежу, как вы, ко мне посылать не следует.

Но нравы того времени были странные, и Ватцдорф, вместо того чтобы выйти, положил свою шляпу и сказал:

— Ну, вы меня проучили, графиня, теперь забудем об этом, я прошу у вас прощения, а пощечина от такой хорошенькой женщины совсем не бесчестье.

И «мужик из Майнсфельда» остался у Ко́зель откушать. Стараясь исполнить королевское поручение, он даже решился возвратиться опять к делу и снова заговаривал с графиней о том, что король готов ее облагодетельствовать, но Анна не намерена была продолжать разговор.

Ко́зель после этого хотела написать королю жалобу на Ватцдорфа и Левендаля, но раздумала: жалобы Август мог бы оставить без всякого внимания и тем только увеличил бы ее обиду.

Попытки же сблизить с кем-нибудь Анну еще не были оставлены, и на смену Левендалю и «мужику из Майнсфельда» появился некий Ван Тинен. Этот подставной любовник явился к Августу не в пору, когда король был выпивши, и так надоел пространностью доклада, что августейший повелитель прижал его к стене, схватил за шиворот и, бросив на пол, отколотил и руками, и ногами чуть не до полусмерти. После такой трепки, разумеется, было не до сватовства и не до ухаживания, и тогда обратились к последнему, универсальному средству — клевете.

Сочинили, что Анна якобы имела когда-то тайную интрижку с братом того Лехерена, который, как, вероятно, помнит читатель, был серьезно приревнован Августом и выслан за границу. К нему послали поторговаться, сколько он возьмет, чтобы очернить невинную Анну, но и это не удалось. Однако, Анна, видя, что ее так дружно атакуют, могла ожидать, что умыслы на этом не остановятся, и чтобы положить всем этим историям конец, выкинула сама такую неожиданную штуку, что всех привела в недоумение и, почти без преувеличения можно сказать, возмутила мир и покой в обоих государствах, короны которых лежали на одном венценосце.

В один, для многих весьма неприятный, день в Дрездене узнали, что в Пильнице случилось большое происшествие — графиня Анна Козель пропала!..

Подозрения прямо падали на то, что она уехала в Варшаву с намерением увидеться с Августом и нажаловаться ему, а может быть, и привести в исполнение одну из своих безумных угроз. О побеге ее тотчас же послано было известие в Варшаву, и вместе с тем приняты все возможные по тогдашнему времени меры, чтобы выследить ее путь и задержать ее.

В Варшаве весть эта произвела страшную тревогу. Прибытие Ко́зель пугало не столько саму новую фаворитку, сколько тех, которые ею орудовали; а потому здесь был составлен совет, на котором Денгоф получила обстоятельную инструкцию, как ей действовать, и когда Август по своему обыкновению посетил ее, она встретила его с притворным волнением и слезами, в чем прекрасная кокетка оказалась довольно искусной. Она притворилась так углубленной в свое горе, что будто даже не заметила королевского прихода, и на вопрос о причине своей грусти как бы нехотя созналась, что она боится Анны Ко́зель.

— Ко́зель едет сюда в Варшаву. Быть может, она уже здесь!.. Она способна убить меня, но это ничто в сравнении с тем, что… Меня, быть может, ждет другая гибель… Государь!.. Что это?.. Мне кажется… быть может, вы пришли теперь ко мне за тем, чтобы объявить мне, что я… что вы… должны меня оставить?

— Ты бредишь! — шутливо перебил ее король. — Напротив, твой милый характер и доброта так меня к тебе привязали, что я и в помыслах не имею с тобой расстаться. Успокойся, тебе Ко́зель не опасна.

— О, благодарю вас, благодарю вас, государь, за эти добрые речи! Но не осудите меня, что я так встревожена и не могу прийти в себя.

— Чего же ты тревожишься? — спросил, лаская молодую женщину, Август.

— Да ведь она все-таки приедет сюда, — шепотом отвечала Денгоф.

— Ну, если бы и так, что же дальше?

— Вы к ней привязаны, государь.

— Был.

— Что было, то может возвратиться.

— Перестаньте говорить такие пустяки!

— Это не пустяки, государь: всем известно, какую власть имела над вами Ко́зель.

Такое напоминание было острым ударом в сердце Августа, который теперь стыдился уже своего потворства прихотям Анны и, перебив Денгоф, резко заметил:

— Я вам говорю, что все это пустяки, вздор, никакой власти она надо мной не имеет… да и не имела и… не будет иметь.

Во время этого разговора мать новой фаворитки стояла за дверями, и чуть только дочь ее при последних словах условно кашлянула, почтенная дама и явилась. Она вошла, как будто не зная о том, что найдет здесь короля, и начала извиняться.

— Помилуйте, я очень рад, что вас вижу, — воскликнул Август. — Помогите мне, пожалуйста, успокоить вашу дочь!

— Что с тобой, мое дитя?.. А?.. Что с ней, государь? Ага, если я отгадала, она немножко ревнует, ну, что делать: маленькая ревность только делает приятнее удовольствия любви.

— Да вы послушайте, из каких все это пустяков…

И он рассказал старухе свой разговор с ее дочерью.

— Вы меня извините, ваше величество, если я буду откровенна? — нахмурилась Белинская.

— Пожалуйста!

— Я не удивляюсь беспокойству моей дочери; неистовый и бешеный нрав графини Ко́зель известен всему свету, равно как и ее угрозы, которые она может привести в действие.

— Да, если ее допустят.

— А кто может ее не допустить, государь? Конечно, одни вы.

— Да, я.

Белинская молча пожала плечами.

— Что же, вы не верите, что ли, этому? — подхватил Август. — Но тогда я для вашего успокоения сейчас же отдам приказ, чтобы Ко́зель вернули с дороги обратно в Дрезден.

— Будто вы это сделаете, государь?

— А отчего же нет?

Белинская сжала руки и воскликнула:

— О, моя дочь, о, моя Марыся, в таком случае тебе не о чем плакать! Ты можешь быть названа счастливейшей из женщин. Но я осмелюсь вашему величеству доложить, что Ко́зель слишком избалована вашей снисходительностью: она может не послушаться приказа и не возвратиться. Мне кажется, что для этого дела надо послать человека очень надежного, который сумел бы быть твердым и даже, если нужно, решительным.

— Конечно! — воскликнул король, немного утомленный всей этой сценой. — Кто здесь, по-вашему, такой человек?

Такой человек был наготове, его звали Монтаргон; он был француз, прибывший в Польшу с Полиньяком и много обязанный Белинским, которые вывели его в камергеры. Король тотчас же согласился послать Монтаргона навстречу Анне, и когда услужливый француз явился, король сам приказал ему предупредить приезд Анны в Варшаву и вернуть ее с дороги назад в Пильницу.

— А что я должен делать, государь, если графиня не захочет подчиниться приказанию вашего королевского величества? — спросил Монтаргон.

Король подумал с минуту и отвечал:

— На этот случай я дам вам в помощь подполковника моих кавалергардов Ла-Гайе и шесть человек гвардейцев. Этого, надеюсь, слишком довольно, чтобы приказание мое было исполнено.

Не теряя времени, послали за Ла-Гайе, который получил приказ из уст самого короля, и отряд в ту же ночь выступил по дороге, ведущей из Варшавы к Дрездену.

Анне нелегко было ускользнуть от этих сыщиков и еще труднее им сопротивляться.