Графиня Козель. Часть первая, глава XV

Между тем как король Август забавлялся, Карл XII потерпел страшное поражение на полях Полтавы: эта роковая битва решила его судьбу и изменила положение дел в соседних государствах.

Король Август, возвращаясь с радостью из Берлина, где скромный двор не старался поразить его пышностью приема, был удивлен, когда курьер, высланный к нему из Польши княгиней Тешен, привез ему весть о поражении Карла. В первую минуту Август даже растерялся и продолжал лепетать о своем отказе от польской короны, но в это же время явился Флемминг и внушил ему, что вынужденные оружием договоры ничего не значат, и что при нынешних благоприятных обстоятельствах надо вернуть себе Польшу, так как Лещинский — король незаконный. Флемминг уверял, что найдутся тысячи рук для защиты этого дела, и что королю стоит теперь только появиться в Польше, чтобы восторжествовать над всеми прежними неудачами.

Польская корона, разумеется, была привлекательна, тем более что вместе с возвращением этой короны воскресала надежда создать там наследственную монархию. А потому Флеммингу не стоило большого труда склонить своего государя изменить его взгляды, установившиеся во время долгих неудач, и взяться опять вести дело к тому, чтобы хотя бы часть Речи Посполитой слилась воедино с Саксонией и образовала бы вместе с нею достаточно обширное государство. А для этого нужно было прежде всего возвратить польскую корону, и, конечно, на тех условиях, чтобы она более уже не подлежала избирательному праву, а обратилась бы в наследственное достояние саксонских королей.

Август согласился на все доводы Флемминга и дал приказ как можно скорее собрать войска и двинуться в Польшу. Флемминг и его польские друзья обещали самое ревностное содействие.

В удаче этой затеи никто не сомневался, расчет казался совершенно верен. Из Польши, по приглашению Денгоф, прибыли в Дрезден маршал сандомирской конфедерации и епископ Куявский-Шенявский. Против побитого шведа у Августа был добрый союзник, племянник Фредерик датский, с которым Август обо всем условился, пока тот гостил в Дрездене. Фридрих Бранденбургский также был согласен на эту комбинацию. Образовалась целая лига, на память о которой впоследствии выбита была медаль, изображавшая три соединенные руки трех Фридрихов.

Теперь, когда закипело такое дело о польской короне, Август не имел времени забавляться любовью. Приехав в Дрезден, он получил более подробное известие о полтавской битве и приказал отпечатать о ней циркуляры для всеобщего сведения, а сам снова полетел в Пруссию, чтобы условиться окончательно.

Во время короткого пребывания в Дрездене он едва успел поздороваться и проститься с Ко́зель.

Флемминг с ней теперь церемонился менее, чем когда-либо: он чувствовал себя в эту пору нужным человеком и мог ее игнорировать. Она обращалась к нему с несколькими просьбами, но он отвечал, что у него есть важные дела, и просьбы ее оставлял без всякого внимания; а одно присланное ею письмо разорвал и притоптал ногами на глазах посланца графини. Мало этого: он приказал последнему сказать Анне, что он ни жалоб, ни угроз ее не боится и знать их не хочет. Это был слишком обидный вызов, чтобы Ко́зель могла стерпеть его без ответа.

На другой или на третий день после этого события судьба свела их на улице: Флемминг был верхом, графиня в карете. Увидев своего врага, она высунулась из экипажа и, грозя ему рукой, крикнула:

— Эй вы! Генерал!.. Помните ли вы, кто вы такой и кто я? Вы слуга короля, обязанный исполнять, что вам приказано, а я здесь хозяйка! Вы хотите войны со мной? Прекрасно, вы ее будете иметь!

Флемминг засмеялся и, приложив с притворной любезностью руку к шляпе, отвечал:

— Успокойтесь, мне некогда вести войны с женщинами, как некогда и потворствовать их капризам.

Графиня хотела крикнуть Флеммингу несколько дерзких слов, но он повернул коня и поехал в другую сторону.

Вдобавок прислуга их тоже повздорила, и дело чуть не дошло до драки.

Началась открытая война. Своенравная Ко́зель, терзаясь бессильным гневом, ждала короля со страшным нетерпением.

Август успел еще дорогой узнать о происшедшем и, приехав в Дрезден рано утром, с неудовольствием заметил Флеммингу:

— Как это вы, старый солдат и дипломат, не умеете поладить с женщиной?

— Виноват, государь, — отвечал Флемминг, — я лажу довольно со многими женщинами, кроме одной, которая присваивает не принадлежащее ей имя нашей королевы и разоряет страну.

— Но если я люблю эту женщину и требую, чтобы ей оказывали уважение?

— Ее никто не трогает, — отвечал коротко Флемминг.

Король замолчал, и тогда Флемминг продолжал более спокойно и с достоинством:

— Ваше величество, я буду теперь говорить об этой женщине и прошу вас простить мне это. Она съест Польшу и Саксонию, и ей всего этого будет мало. Угодно ли вам позволить ей это? Если ваше величество чувствуете себя слабым освободиться от нее, то мы, окружающие ваш трон, обязаны позаботиться, чтобы освободить вас от ее оков.

Август прекратил разговор и отправился к Ко́зель. Та ожидала его с гневом и упреками, которых Август вообще терпеть не мог. Она начала свои жалобы чуть не с самого порога, бросившись на шею королю, она вопила:

Расстались они очень тепло: король до последней минуты разлуки был с нею нежен и говорил, что он приказал своему наместнику Фюрстенбергу всячески ее беречь и покоить. Анну тешило немножко и то, что она отчасти восторжествовала над Флеммингом, который желал назначения великим маршалом Ваккербарта, тогда как Анна поддерживала барона Левендаля, ее родственника, и назначение пало на него, конечно, к крайней досаде Флемминга.

Барон Левендаль, обязанный Ко́зель своим быстрым возвышением, был, однако, не из числа людей, на признательность и благородство которых можно полагаться: он был придворный карьерист, и Анне на него нечего было рассчитывать. Так и последовало: получив место, он тотчас же открыто перешел на сторону Флемминга, который теперь в эту, так сказать, деловую пору царствования Августа был гораздо сильнее шедшей по склону фаворитки.

Притом же Анна сделала еще одну большую ошибку: под влиянием нездоровья и своих грустных предчувствий она утратила весь свой азарт и простилась с Августом как самая кроткая женщина, требующая нежного сострадания. Это в глазах циничного Августа могло делать женщину только смешной: он любил наслаждение, а не прекраснодушие, до которого ему, собственно говоря, не было никакого дела.

Желание расчувствовать его было самым верным средством оттолкнуть его от себя; это и случилось, и когда Анна в час последней разлуки обливала слезами руки своего обожателя, она могла чувствовать, что он едва набирает для нее утешительные фразы, а на самом деле даже рад бежать от нее.

Против такого врага, как охлаждение, противостоять невозможно.

Кроме того, Августа теперь, конечно, сильно занимали его политические интриги, в которые он втянулся с хлопотами о польской короне; но при всем этом он, однако же, помнил об Анне, — по крайней мере, так было в начале разлуки, когда редкий гонец, привозя в Дрезден депеши, привозил и письма Анне; но письма эти самым аккуратным образом распечатывались и просматривались в канцелярии князя Фюрстенберга, где с них снимали копии и сообщали их содержание Флеммингу в Польшу.

Дворец «четырех времен года» опустел, притворные друзья и прихлебатели отхлынули от него, и кроме докучливой ябедницы Глазенапп да сумрачного Гакстгаузена, Анна не видела никого. Из преданных же ей людей при ней был только один, но и этот один был Заклик. Ко́зель знала, что она на него во всем могла положиться, но что он мог сделать? Конечно, он был готов даже убить Флемминга и хладнокровно, без страха пошел бы за это на виселицу… Но что прибыло бы от этого Анне?

В Дрездене с отъездом короля было скучно и глухо, но зато в Варшаве все кипело.

Одни были погружены в водоворот политических интриг, другие бросились устраивать личную жизнь короля. Пани Пшебендовская искала ему в Варшаве новую любовницу, а в Варшаве было из кого выбирать. Старинная, короткая дружба связывала родственницу Флемминга Пшебендовскую с маршалковой Белинской, две дочери которой — жена литовского подкомория Марыся и гетманша Поцей — обладали качествами, которые давали возможность поместить их первыми в числе кандидаток на королевский фавор, и Пшебендовская с этим планом отправилась к своей приятельнице. Пани Белинская приняла ее с чрезвычайным радушием: она, конечно, знала влияние Пшебендовской на Флемминга и власть последнего над королем, вследствие чего за Пшебендовской ухаживали все, кто добивался королевских милостей.

— Сердце мое, — заговорила Пшебендовская, — я приехала сюда с большими хлопотами, просто голова кругом идет, если ты мне не поможешь.

— Что ты, что ты, как не помочь, я с удовольствием разделю с тобой всякие хлопоты, — отвечала заинтригованная Белинская.

— Вообразить не можешь, какая у нас беда с королем! — продолжала Пшебендовская. — Влюбился, как мальчик, в женщину, которая вот уже несколько лет вертит им, как хочет, а через него и всеми нами заправляет по своему капризу.

— Кому же ты говоришь? Я знаю эту капризную Ко́зель, — прервала Белинская, — я никогда не могла понять, почему король предпочел ее княгине Тешен?

— Что тут искать причины! Просто предпочел потому, что он ни одной женщине не может быть долго верен, и вот этим-то свойством его характера мы должны воспользоваться. Ты понимаешь, что мы, конечно, должны постараться избавиться теперь и от Ко́зель, которая уж слишком зазналась. Мое мнение такое, что этих фавориток надо почаще менять.

— Да, это, разумеется, так, — отвечала пани маршалкова.

— Вот в том и дело.

— Так что же для этого нужно?

— Прежде всего, разумеется, нужна женщина.

— Надеюсь, что так, что же делается без женщины!

Обе собеседницы улыбнулись.

— Но какая женщина?

— Во-первых, такая, которая бы ему понравилась более Ко́зель.

— Это у нас нетрудно, а во-вторых, что?

— А во-вторых, чтобы она умела продолжать нравиться королю и быть в нашей воле.

— Погоди, подумаем.

Белинская оставила Пшебендовскую у себя обедать и послала за своими дочерьми.

Обе эти молодые дамы были очень красивы. Поцей была маленькая и необыкновенно живая, с огоньком в милых глазках и с заразительной веселостью характера; а сестра ее Денгоф казалась несколько меланхоличной, что, впрочем, не мешало ей быть достаточно ветреной и легкомысленной. Добродетель обеих сестер далеко не славилась недоступностью, и в прошлом у них уже были истории.

Пшебендовская, конечно, понимала, для чего хозяйка поторопилась показать ей своих дочерей, и когда после обеда молодые пани отправились с молодежью прокатиться верхом, гостья прямо дала почувствовать, что время тратить не для чего и пора договориться до дела.

— Погоди, пока ты видела ведь только одних моих дочерей.

— А я думаю, что мне никого другого и видеть после этого не нужно, — перебила Пшебендовская.

Это польстило материнскому самолюбию хозяйки, и по лицу ее разлился легкий румянец.

— Ну, что ты говоришь, — молвила она с притворной скромностью.

— Что же я говорю? Я говорю дело, моя душа, зачем нам искать на стороне, если есть дома? Да перестань тупить глаза, подними их на старую приятельницу, и будем откровенны. Ты знаешь, я тебя всегда любила и люблю.

— О, я тебе верю.

— Ну, так чего же еще!

Обе пожилые дамы нежно обняли друг друга и расцеловались.

— Конечно, — заговорила хозяйка, — ты сама видишь, Марыся еще свежа, весела, игрива и остроумна, а притом у нее и доброе сердце, и оно… довольно покорно.

— Это имеет для нас большое значение, — отвечала Пшебендовская.

— Другая также не уступит сестре, но эта чисто ртуть. Я бы думала, что лучше указать королю на Марысю.

— Но выйдет ли что из этого, если он обратит на нее внимание?

— Почему же? Денгоф очень скучный муж, она с ним несчастлива. А впрочем, если он не захочет иметь короля соперником, то ведь Марыся может и развестись. А я признаюсь тебе, дела наши слишком в дурном положении, чтобы упустить верный случай их поправить.

— Ну так будем хлопотать, а пока…

— Что такое?

— Марысе о нашем плане ни полслова.

— Ну, еще бы!

— Я ей за обедом ввернула в разговоре словцо, что Ко́зель была самолюбива, вспыльчива и ревнива, и этого довольно; а твое дело ей растолковать, что в этих случаях всего успешнее действуют контрасты.

— О, я тебе ручаюсь, что моя Марыся будет самый приятный контраст! — воскликнула Белинская, и с этим приятельницы расстались.

Спустя несколько дней после этого разговора приехали в Варшаву король и Флемминг. Последний остановился в одном доме с Пшебендовской, которая в первый же день открыла брату свои замыслы на Марысю Денгоф.

Генерал немного поморщился, ему не нравилось, что об этой даме уже ходили разные истории, но Пшебендовская успокоила его, сказав, что Август на этот счет не привередлив, лишь бы она ему понравилась.

— Ну, действуй! — отвечал генерал. — Но есть ли у тебя союзницы?

— Одна, но зато очень сильная.

— Кто это?

— Мать самой Марыси.

Флемминг улыбнулся и пожелал сам познакомиться с новой избранницей. Пшебендовская все это устроила: она свезла вечером брата к Белинской, где были на ту пору Поцей и Денгоф, и хотя последняя не совсем понравилась Флеммингу, но зато она была удобна, и он согласился с планом сестры.

Флемминг более всего опасался властолюбия в новой фаворитке, а в ветреной пани Марысе его-то и не было. Она была легкомысленна, кокетлива, совсем не ревнива и любила только повеселиться. Мысль разлучить Анну Ко́зель с королем была по сердцу всем, кроме Фицтума, которого попытались было завлечь, но, заметив, что он чуждается этого, обошлись и без него.

На одном из придворных собраний старая Пшебендовская нашла случай заговорить с королем. Она указала ему на грациозных красавиц польской столицы и сказала:

— Не правда ли, какой большой выбор, государь? И надо быть очень жестоким, чтобы ни одной из этих чаровниц не оказать внимания!

— Да, тому, кто не хочет быть верен домашней привязанности, это было бы трудно! — отвечал Август.

— Нет слова, государь, что это так, домашние привязанности довольно серьезная вещь — когда мы дома.

Король посмотрел на почтенную даму, прищурился и улыбнулся.

Та приняла это за добрый знак и усилила свой подход.

— Вы не изволили заметить среди здешних женщин, — заговорила она, — одно необыкновенно очаровательное молодое существо, которое, можно сказать, и по-хорошему мило и по-милу хорошо.

— Я не знаю, о ком вы говорите.

— Ее зовут Денгоф.

— Она немка?

— Нет, полька, она из дома Белинских.

— Ах, так она замужняя?

— Конечно, государь.

— Гм… нет, не знаю, не заметил, да я, кажется, ее и не видел. А ее где можно видеть? Она бывает в театре, не будет ли она там завтра? Что?

Пшебендовская, разумеется, поспешила ответить, что та и бывает, и завтра будет.

— Мы даже еще с утра сегодня условились быть с ней завтра вместе.

— О, как вы умны и находчивы, моя дорогая! — отвечал Август и добавил: — Таким образом, ваше присутствие мне будет указывать, где глаза мои должны искать вашу милую Денгоф; а потом… Я уже не сомневаюсь, что вы не откажете мне в удовольствии нас с ней познакомить?

— О, государь… мой долг…

И Пшебендовская склонилась и красноречиво умолкла.

— Только, конечно, вы подождите, — шепнул ей, вставая с места, Август, — подождите… какое она произведет на меня впечатление.

В тот же вечер Пшебендовская была у Белинской, которая немедленно вытребовала к себе дочь, и в дальнем уютном покое три эти дамы учредили общий совет, на котором две старшие составили программу, что должна была делать младшая, чтобы занять место королевской фаворитки.

То, что предлагалось этой молодой даме, было нисколько не противно ее правилам и привычкам, за что достаточно ручалась и ее репутация. Денгоф и сама бы распорядилась, как разыграть эту игру, если бы дело шло о простом смертном; но получить себе в любовники короля ей не приходило на мысль, и потому неудивительно, что голова ее закружилась. Когда она хотела отдаться кому-нибудь, кто ей нравился, она, конечно, сама, без советников знала, как достичь желаемого, но тут было дело иное. К чести Денгоф должно сказать, что все записанное до сих пор на ее счет скандальной хроникой делалось ею по увлечению. Теперь же ей надо было суметь понравиться из расчета, понравиться с тем, чтобы продать себя видному покупателю и по самой лучшей цене.

Это ей было ново, и потому советы доброй матери и Пшебендовской тут, конечно, не были излишни.

Ветреной Денгоф хотя и нравилась приготовленная ей роль, но когда ее в последовавшие затем дни начали усиленно готовить, это ей так надоело, что она стала находить это и трудным, и страшным, а когда ее представили королю на вечере у Флемминга, она растерялась и была неинтересна.

Король нашел похвалы, сделанные ей Пшебендовской, очень преувеличенными; но тем не менее при новой встрече опять обратил на нее внимание; а встречи эти повторялись именно потому, что Пшебендовская жила в доме брата, а король частенько навещал хлебосольного Флемминга. Силой интриг, равно как и силой привычки, дело это выровнялось: Денгоф привыкла держать себя в присутствии короля проще и беззастенчивее, а он стал находить ее все более и более интересной и наконец однажды, возвращаясь с Фицтумом домой, сказал ему:

— А эта Денгоф интересна!

— Недурна, — отвечал Фицтум.

Король улыбнулся и добавил:

— Скажи мне, пожалуйста, ты ничего не замечаешь?

— А что такое?

— Нас с нею, кажется, хотят сблизить?

— То есть вас, государь?

— Ну, разумеется.

— Что же, у вас две короны, две столицы, почему же не быть и двум дамам сердца?

— Ты шутишь, Фицтум?

— Да, право, не знаю, на мой взгляд, тут ведь нечем и серьезничать.

Король засмеялся.

— Шути себе! — сказал он. — Тебе, брат, хорошо, когда ты спокоен, а мне эти истории уже надоели и с каждым новым гонцом о себе напоминают: Ко́зель из терпения меня выводит своими упреками, а тут со всех сторон шпигуют меня тем, что я исполняю ее прихоти.

— Для чего же вы их исполняете?

Август не ответил и закусил губу: он никогда не хотел говорить, как его тяготит данное Анне письменное обязательство на ней жениться, и как бы рад был он отделаться от этого досадливого лоскута! О, как бы охотно он это теперь сделал, если бы… если бы только у него был какой-нибудь повод уничтожить все с удобным отводом — как будто не по своей вине, а по вине Анны, и притом по такой вине, которая упраздняла бы всякую мысль о праве Ко́зель настаивать на требовании исполнения данных ей обязательств.

И между тем как мысль эта становилась все назойливее, тем приятнее было оторваться от нее к чему-нибудь новому, а услужливая рука постоянно то тут, то там выдвигала перед ним миниатюрную Денгоф, которая этим временем уже совсем осмелела и, занимая Августа своими маленькими салонными способностями в пении и музыке, постоянно будила его чувственные инстинкты. Ему стала нравиться ее маленькая фигурка, тонкие черты лица и миниатюрность чрезвычайно пропорциональных форм маленького стана.

Миньона, сменяя Диану, обещала Геркулесу наслаждения, в которых было что-то новое…

Отчего же Августу было их не изведать, и отчего услужливым людям было не помочь его совести расстаться с прошлым без укоров? Все это было в порядке вещей.

И вот однажды, когда король был взбешен только что полученным ревнивым и полным горечи и укоризны письмом Анны, Флемминг вступился в его спасение и сказал:

— Ручаюсь, государь, что эти милые строки вас несколько расстроили.

— Они мне наконец надоели! — отвечал, нетерпеливо отбрасывая бумагу, Август.

— Зачем же вы себя ими тревожите? Не читайте их, государь, и вы будете спокойны.

— Ты ничего не знаешь! — отвечал, наморщив брови, Август. Флемминг понял, что думы короля опять омрачило воспоминание об обещаниях, которые он надавал Ко́зель, и опытный интриган понял, что теперь время идти смело к цели.

— Нет, вы простите меня, государь, но я знаю более, чем вы полагаете.

Он приостановился на минуту и досказал:

— Я знаю, что обещания даются по надеждам, а исполняются по обстоятельствам.

— Да какие, к черту, обстоятельства могут изменить мои обязательства?

— Мало ли их!

— А например?

— Да их очень много, государь.

— Нет, ты укажи хоть одно, да точно и ясно.

— Ну, например, если то лицо, которому вы дали обязательство, само не соблюло условий.

— Но этого нет!

— Не знаю.

— Так к чему же ты об этом говоришь?

Флемминг рассмеялся.

— Видите, государь, — заговорил он, — позвольте мне напомнить вашему величеству, как это однажды случилось с одним королем и его фавориткой: в его имени нет надобности, а ее звали Аврора.

— Ну, продолжай!

— Аврора надоела королю, и король дал это почувствовать усердному человеку, его звали Бейхлинг, он приволокнулся за Авророй, и об этом сложили роман. Я не знаю, был Бейхлинг счастлив у Авроры или он только хвастал удачей, но королю это было все равно, ему дорог был повод бросить Аврору.

— Притча нехитра, ты хотел бы то же самое испробовать с Ко́зель?

— А почему бы и нет?

— Она не такова.

— Да ведь я не говорил, какова была и Аврора, быть может, и та не была «такова».

— Ну да… К тому ж, скажу тебе, и средство…

— Неблагородно что ли, государь?

— Уж слишком старо, Флемминг!

— И, ваше величество, спросите, кого хотите, есть старые средства, которые всегда отлично действуют, нужно только уметь их употреблять.

— А кто бы у нас был такой мастер?

— Нам надо подумать об этом.

Король прошелся по комнате и, став перед Флеммингом, саркастически усмехнулся и молвил:

— Лжешь, старый приятель, нечего тебе думать, у тебя все уже выдумано. Кто же он?

— Барон Левендаль.

— Левендаль! Но он ей родственник!

— Да, в этом-то и заключается большое удобство, она его принимает, не опасаясь никаких подозрений. И притом… он ей многим обязан.

Август ничего на это прямо не ответил, но только подумал, погрозил вверху пальцем и сказал:

— О, если бы я мог сделать ей этот упрек! — с этим он вышел из комнаты.

Сказанного было слишком довольно: в тот же день в Дрезден пошла инструкция Левендалю во что бы то ни стало скомпрометировать графиню Ко́зель, «чем будет оказана большая услуга особе, признательность которой вне всяких сомнений».

Барон Левендаль волен был выбирать: или сомнительное положение при поддержке, видимо, утратившей силу кузины или право рассчитывать на королевскую признательность за гибель этой бедной кузины.

Что он выберет, мы увидим во второй части этой истории мелких деяний довольно крупных в свое время людей.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ