Графиня Козель. Часть первая, глава XIV

День был превосходный, с чистым голубым небом.

Ложи и галереи вокруг двора, на котором происходила скачка, были заполнены многочисленными зрителями, роскошные наряды дам были ослепительны; но опять прелестнее всех была она, эта неустрашимая амазонка. Всегда ловкая и гибкая, Анна, сидя на коне, казалась еще грациознее и имела успех необыкновенный. В ложе королевы ей рукоплескали, а короли приготовили победительнице дорогие подарки. Это, разумеется, во многих поднимало самую черную зависть, но король не обращал никакого внимания ни на злобные взгляды дам, ни на их ехидный шепот за веерами.

В толпе между чиновниками и придворными, не принимавшими в зрелище участия, стоял Заклик: он случайно оказался среди людей, которые не знали и не стеснялись его.

— Да, нечего сказать, она очень хороша! — говорил один человек, с виду иностранец. — Я думаю, что вашему королю лучшей любовницы себе нигде не достать.

— Пожалуй, что и так, — отвечал старый придворный.

— Да, не достать, и уже она, верно, и будет его последний номер.

— Ну, это совсем другой вопрос, — отвечал старый придворный и, усмехнувшись, продолжал: — Глядя на нынешнее, я припоминаю прошлое и думаю: что еще придется увидеть в будущем? Помню я очаровательную Аврору, помню добрую Эстерле, и кажется, еще теперь точно вижу перед собой прекрасную Шпигель и милую Тешен. И из всех одна эта Ко́зель каким-то удивительным образом задержалась всех долее, но чтобы она могла еще долго быть в этой роли или совсем привязать к себе короля, — этому не бывать.

— Но ведь говорят, что король обещал на ней жениться? — шепнул иностранец.

— И, милостивый государь, мало ли чего женщинам не обещают в иное время? Все ли то исполняется, да и можно ли все то исполнить, что они требуют? Обещал он то же самое, я думаю, и княгине Тешен, ожидала этого же и прекрасная Аврора, но Бог продолжит дни нашей достойной, доброй королевы, и прелестная рыцарка турнира, на которую мы с вами любуемся, уйдет вслед за другими.

— А если и так, то, должно быть, это случится еще очень нескоро, — засмеялся иностранец.

— А кто за это поручится? — отвечал придворный. — Посмотрите-ка вон туда, на целый ряд этих еще прекрасных, нежных лиц, на которых так и горит зависть. Они ведь все имели свои дни фавора. А там в углу, видите, группа французских танцоров и танцорок? Там стоит Дюпарк, которая и теперь делит с этой амазонкой сердце и ласки государя… Хотя все ее достоинства заключаются разве в том, что она некрасива и распутна. И, государь мой, ни за что нельзя отвечать, что случится.

Сзади Заклика стояли другие придворные, которые тоже не скрывали своего нерасположения к графине.

— Как хорошо все идет, — говорил один из клевретов Фюрстенберга. — Она совсем занеслась, и теперь можно определить час ее падения.

— Да, это так! — отозвался другой. — И притом я теперь еще вот что предсказываю: вы увидите, что король не расстанется с ней так тихо, как расставался со своими прежними фаворитками.

— Почему вы так думаете?

— Да она сама нарвется на какую-нибудь историю. С ней не так легко разделаться, ведь она, говорят, носит при себе заряженный пистолет и подписанное королем обещание на ней жениться. Она себя погубит, но будет все-таки отстаивать свои права.

— Впрочем, мы уже третий год предсказываем ее падение, — сказал первый и, обратясь к стоявшему неподалеку барону Киану, спросил: — Какого вы об этом мнения, барон?

— Я, любезнейший мой, ведь не астролог, я будущего не предсказываю, — отвечал Киан, — и не умею вычислять, когда какая звезда восходит и когда какая заходит. Но я знаю, однако, что есть и неподвижные звезды.

В одной из лож графиня Рейс, Фицтум, госпожа Юльхен и баронесса Глазенапп переговаривались о той же Анне.

— Мы сами виноваты, — замечала Рейс. — Вот уже несколько лет около короля одни и те же лица, надо было давно добыть ко двору что-нибудь новое.

— Да, но что добыть? — прервала Фицтум. — Я терпеть не могу этой женщины, но должна признаться, что против нее трудно что-нибудь отыскать!

Опытная и поседевшая в интригах Рейс на это засмеялась и, прищурив глаза, сказала:

— Я удивляюсь, однако, что все вы, зная характер нашего короля, не знаете, что нужно добыть, чтобы заставить его забыть Ко́зель? Добудьте такую женщину, которая могла бы нравиться и была бы всего менее похожа на Анну. Но я обращаю теперь ваше внимание на датского короля. Смотрите, как он сладко на нее поглядывает!

— Да, в самом деле, но зато она изволит окидывать его олимпийским взглядом.

— Если бы не хотелось плакать, то, право, смеялась бы над этой сумасшедшей авантюристкой, — шепнула Юльхен.

Такие разговоры слышались повсюду.

После ужина, который заключил турнир, Анна возвратилась домой. Она была очень взволнована: лицо горело еще огнем торжества, но силы ослабли от усталости и особого лихорадочного состояния, которое овладело ею под влиянием замечаемых зловещих, завистливых взглядов.

Так, не снимая своего наряда, она сидела в грустном раздумье на софе, пока во дворце утих всякий признак жизни.

Анна не ждала к себе короля, потому что он на следующее утро уезжал вместе со своим гостем в Берлин: это ее тоже тревожило. Но вот в коридоре, из которого была лестница в галерею, соединявшую дворец Анны с королевским замком, послышались шаги. Это, конечно, не мог быть никто другой, как Август. Ко́зель вскочила с софы и подбежала к зеркалу, чтобы оправить на себе платье. Ее роскошные черные волосы, которые она хотела поскорее свернуть, не повиновались ее торопливой руке, и король вошел прежде, чем она успела привести свой туалет в должный порядок.

С первого взгляда на Августа Анна заметила, что он пришел к ней в том возбужденном состоянии, в каком она его редко видела и наименее любила встречать его. Ясно было, что король, прощаясь со своим августейшим родственником, не считал выпитых бокалов. Они пили до тех пор, пока Фредерика пришлось с подобающим его царственной особе уважением отнести на кровать, а Август, стараясь не потерять равновесия, побрел к своей фаворитке. Войдя в комнату, где была Ко́зель, он тотчас же тяжело опустился в кресло и заговорил нетвердым голосом:

— Анна, я пришел проститься с тобой! Гм! Сегодня, кажется, для тебя был такой триумф, какой редко испытывает женщина… Что?.. Поблагодари же меня, по крайней мере, за это!

И он засмеялся.

— Ах, государь, — отвечала графиня, — разве я не всегда вам благодарна? Но если бы ты, мой Август, видел, какими полными зависти глазами все на меня смотрят, если бы ты слышал все злые речи, которые шепчут их сжатые губы, ты бы понял, что мне весь этот триумф приносит меньше счастья, чем досады и печали.

— Пустяки, — отвечал, усмехнувшись, Август. — Зависть — вечная трагикомедия жизни. Без завистников и врагов не проживешь. Я имел моего Карла XII, ты — своего Флемминга, но я весел, и ты будь весела.

— Не могу, государь!

— Пустяки, я тебя прошу, будь весела для меня! — сказал Август.

Ко́зель посмотрела пристально на его веселое от вина лицо и в самом деле невольно рассмеялась.

— Вот видишь, — сказала она, — если бы ты был со мною, так я, верно, и опять скоро бы развеселилась; но ты от меня бежишь, бросаешь меня, уезжаешь надолго и… кто знает, каким сюда вернешься.

— Во всяком случае, только не таким пьяным, как теперь, — отвечал Август. — Черт возьми, вино я люблю, но терпеть не могу его власть над собой.

— Да, что же делать, но скажи мне лучше, когда же ты ко мне возвратишься?

— Ну, об этом надо спросить у астрологов. Я, право, ничего об этом не знаю. Мы едем в Берлин, и меня, признаюсь, занимает, как эти скаредные Бранденбурги будут принимать гостей после моих дрезденских праздников. Плоховато, я думаю… Фридришек будет забавлять нас своими солдатами, а еще усерднее морить голодом.

— Ты возвращайся только скорее.

— Возвращусь.

— Скоро и так…

— Как еще?

— Так, чтобы тебе не стыдно было взглянуть в глаза твоей верной Анне!

— Это из Берлина-то! — рассмеялся Август. — О, не беспокойся! Вот уж там-то моему целомудрию не угрожает никакая опасность. Я не знаю ничего скучнее этого бесцветного и скучного двора.

— Ну… там цветет Дессау! — ревниво шепнула Ко́зель.

— Вот это правда, она очень красива; но будь она католичка, ей надо бы сделаться монахиней: в ней ни тени страсти и самая противная претензионность, она обижается за каждое вольное полуслово. Нет, я таких не люблю.

Август попробовал подняться и потер себе лоб так неосторожно, что сдвинул несколько на сторону завитой парик. Ко́зель поправила его, и король, удержав ее ручку, покрыл ее поцелуями.

— Ты знаешь, — сказал он ласково, — у меня ведь есть к тебе просьба.

— Приказывайте, государь.

— Нет, я прошу!

— Что же такое?

— Помирись с Флеммингом… Я откровенно тебе скажу, что ваши постоянные неудовольствия мне просто поперек горла стали, и всякий раз, как мне случается выехать, они мне приходят на мысль и… и ужасно меня раздражают! — заговорил он с заметным нетерпением.

Ко́зель поморщилась.

— Государь, мне кажется, вы лучше бы сделали, если бы соблаговолили внушить все это Флеммингу. Он первый без вас всегда старается оскорблять меня, чтобы дать чувствовать, что я… не жена ваша; между тем как…

— Между тем как вы моя жена! — договорил еще с большим нетерпением Август, и губы его сложились в улыбку, а в глазах сверкнуло негодование.

— Надеюсь, что это так, и как жена короля я вовсе не желаю стоять на одной доске с кем бы то ни было из королевских слуг.

— Ах, как мне эти войны уже надоели!

— Что же, нет ничего легче их прекратить. Вам только следует приказать Флеммингу быть мне покорным, и никаких войн не будет. Неужто вы не можете заставить его уважать мать ваших детей?

Король, выслушав эти слова, встал и, ничего на них не ответив, простился и вышел.

Хотел он помирить Анну с Флеммингом или еще более их поссорить, это было известно одному ему; но, несмотря на довольно поздний час, он тотчас по возвращении в свои апартаменты призвал Флемминга и сказал ему:

— Вот что, старик, Ко́зель мне опять на тебя жаловалась. Ты, право, должен бы ей уступать. Ну, что за счеты с женщиной? Мало ли что там она сболтнет сгоряча, не всякое слово записывай. Ведь пора тебе знать женщин, а то хоть у меня поучись, как я сношу ее капризы.

— Государь, — отозвался Флемминг, — ваше величество совсем другое дело, за ваше терпение графиня может платить вам такой расположенностью, что одно с избытком покрывает другое.

— Может быть, но ведь и я к тебе расположен и могу жалеть, что ты ни во что не ставишь мою расположенность.

Флемминг поклонился и отвечал:

— Ваше величество изволите знать, что я не силен в расчетах и потому мне лучше не прибегать к ним.

— Ну, кончим об этом, будь, по крайней мере, хоть в хороших отношениях с Ко́зель.

— Трудно это, государь.

— И это трудно?!

— Да, государь, трудно: я ни льстить, ни лгать не учился, и старая спина моя уже не гнется… Я ведь совсем не придворный!

Король расхохотался.

— Не придворный, — проговорил он, — а знаешь ли, это правда.

— Правда, государь.

— И вот графиня Ко́зель, которая тебя, конечно, не любит столько же, как и ты ее… она очень наблюдательна!..

— Может быть, государь.

— Я тебя уверяю!

— Да я никак и не смею не верить.

— Она мне много раз говорила, что ты совсем не похож на придворного.

— Очень ей за это благодарен.

— Да, но ты знаешь, на кого ты похож, по ее мнению?

— Не знаю, государь, и… если можно мне об этом не знать…

— Нет, отчего же, — перебил Август, — в этом сравнении для чести твоей нет ничего обидного. Она находит, будто бы ты похож на обезьяну, хотя я, по правде сказать, с нею на этот счет не согласен.

Флемминг поднял голову и, сверкнув глазами, хотел что-то сказать, но только пробурчал что-то глухо и умолк.

Если бы король долго придумывал, как злее поссорить навсегда Флемминга с графиней Ко́зель, то он не мог бы сочинить лучше того, что сделал.

Здесь будет уместно несколько ближе познакомиться с генералом Флеммингом, который играет большую роль в развязке нашей истории.

Граф Яков Генрих Флемминг был довольно могуществен при Августе.

Говорили даже, будто ему была обещана польская корона. Одна из его кузин, дочь фельдмаршала Флемминга, была в Польше замужем за Пшебендовским, а через это у генерала завязались с Польшей отношения.

По своему времени Флемминг был человек образованный и более дипломат, чем воин, хотя избрал военное поприще. Как все дипломаты того времени, он держался известных правил Макиавелли: ему все средства казались прекрасными, если только они вели к желанной цели.

Об убеждениях своих он говаривал так: «По-моему, людей создают обстоятельства. Каждый имеет способности ко всему, только каждому нужен случай, чтобы себя испробовать. Я могу служить в этом случае лучшим примером. Сначала я сознавал себя способным к военному делу и не имел никакого другого желания, как получить полк. И, однако, я дошел до того, что теперь я и фельдмаршал, и первый министр, хотя в жизни моей никогда не сидел ни в одной коллегии. Я управляю и Польшей, и Саксонией, между тем я не знаю законов ни Саксонии, ни Польши. Чего же вы еще хотите в доказательство моей теории?»

С первого взгляда он казался весьма простодушным, но это было обманчиво: он был вкрадчив, хитер и, где надо, смел.

Он был старше своего короля только на три года; жил он по-княжески, отлично говорил по-французски, по-польски и по-латыни; здоровье имел удивительное: он в состоянии был не спать ночи, много пить и не напиваться, вздремнуть с четверть часа в кресле — и быть готовым к делу.

Наружностью он не взял: Флемминг был очень некрасив и притом он, вопреки тогдашней моде, не носил парик. Он очень любил деньги и не гнушался взяток, но король, узнав однажды, что Флемминг взял с кого-то пятьдесят тысяч талеров, ограничился тем, что сказал ему:

— Послушай, Флемминг, я точно знаю, что ты кое-что хапнул. Мне кажется, что это тебе одному уже слишком много. Доставь-ка, брат, половину мне.

И министр поделился взяткой с королем.

Вот с этим-то человеком стала в отношения непримиримой вражды графиня Анна Ко́зель.