Графиня Козель. Часть первая, глава VIII
При дворе Августа II в это время не было недостатка в людях, специальное назначение которых было служить для королевской потехи и отгонять от него всякие черные мысли, когда таковые невзначай забирались в его голову.
Каждый день поутру из так называемого Старого города (который теперь носит название Нового) проезжал верхом во дворец королевский шут и фигляр Иозеф Фрёлих. Этого придворного артиста знал весь город, от первого министра до последнего уличного мальчишки. Как-то раз, будучи в хорошем расположении духа, Август приказал даже выбить в честь его медаль с подписью: «Semper Fröhlich nunquam Traurig»
Один его вид и костюм, в котором он выезжал из своего дома, уже возбуждали улыбку. Построенный у моста дом Фрёлиха был известен под названием Дурацкого дома.
Фрёлих был маленький, толстенький человечек, с вечно веселым, румяным лицом. Обыкновенный его костюм был куцый цветной фрак, и таких фраков у него по милости короля было ровно девяносто девять. Он носил на голове огромную шляпу с султаном из разноцветных перьев, а сзади на пуговице громадный серебряный ключ в шестьдесят унций. Ключ имел форму камергерского ключа, но был устроен так, что мог служить кубком, который Фрёлих и обязан был осушать, когда участвовал в королевских оргиях.
Противоположность этому человеку являл барон Шмидель, которого держали для того, чтобы он мог подзадоривать Фрёлиха и разнообразить шутовские выходки. Шмидель с неподражаемым искусством изображал из себя меланхолика и пессимиста, и когда тот хохотал, этот хныкал. Это были своего рода Гераклит и Демокрит.
Когда оба эти паяца изнемогали от усталости, истощая весь свой запас веселости и остроумия, к ним на помощь являлись другие, подставные, в которых недостатка не было. Это никто не считал для себя унизительным, и остроумный Киан шутствовал так же охотно, как Шмидель с Фрёлихом.
Фрёлих, однако, несмотря на свою шутовскую должность, был человек очень неглупый и недурной. Он сколачивал понемногу денежку на черный день, жил скромно, исподтишка смеялся над всеми теми, которые потешались над ним громко, и с необыкновенной ловкостью умел вывертываться и выходил целым и невредимым из всех придворных интриг и передряг.
Семейная жизнь Фрёлиха шла самым тихим и едва ли кому-нибудь известным порядком: поутру он облекался в свою пеструю форму и ехал в замок, а вечером, иногда довольно поздно, возвращался домой к своей экономке. Вот все, что было известно о его домашней жизни. В «Дурацкий дом» почти никто не хаживал, да и не к кому было сюда ходить, потому что и сам хозяин-то здесь только ночевал или бывал гостем, и потому экономка Фрёлиха, старая Лота, имела полное основание прийти в тревогу, когда однажды на рассвете в дверь дурацкого дома раздался сильный стук, и некто, совсем не знакомый госпоже Лоте, спросил Фрёлиха.
Придворный шут насторожил ухо, он еще не был одет и по необыкновенно раннему часу соображал, что бы это за особый каприз мог прийти с пьяных глаз королю звать его в такую раннюю пору? Лота, выглянув в дверное окошечко, увидела на пороге стройного молодого человека в придворной ливрее.
Окинув его с головы до ног быстрым взглядом, Лота спросила, что ему угодно.
— Я хотел бы переговорить с господином Фрёлихом, — отвечал незнакомец.
— Вы от короля? — осведомилась Лота, но незнакомец оставил этот вопрос без объяснения, и Лота на том не настаивала. Она знала, что к Фрёлиху ходят иногда послы секретные, и потому пропустила незнакомца наверх, где ее хозяин в это время уже одевался перед зеркалом в свой костюм. Фрёлих также не знал, кто к нему явился: гость или посланец. Он раскланивался с ним, кривляясь с униженными поклонами и величая пришедшего превосходительством, хотя гость, по правде сказать, всего менее казался достойным такого титула. Это был застенчивый молодой человек, который нерешительно остановился в дверях и мял в руках свою шляпу.
— Чем могу служить вашему превосходительству? — обратился к нему в полусогбенном положении шут.
— Ах, господин Фрёлих, — отвечал тихо пришедший, — не смейтесь над несчастьем!.. Какое там я превосходительство? Поверьте, что точнее будет, если я стану величать вас превосходительством.
— Ба-ба-ба! Я — ваше превосходительство! Да вы от короля или нет?
— Нет, я сам от себя. Я прошу у вас одной минуты, чтобы поговорить с вами с глазу на глаз.
— То есть вы просите у меня аудиенции? — воскликнул с комичной важностью Фрёлих. — Да не сделался ли я сам, того не ведая, во время моего сна каким-нибудь министром? Что же, при нашем дворе… тсс!.. при нашем дворе все может случиться! Министры так грызутся, что скоро съедят друг друга, а тогда почему бы и нам с вашей милостью не стать министрами? А? Что вы думаете? Только я, на всякий случай, вперед выговариваю себе у вас министерство казны и акциза.
Гостю, однако, было не до шуток. Фрёлих это понял и заговорил в другом тоне.
— Да, так вам нужна одна минута разговора со мной и непременно еще с глазу на глаз? Что же, я согласен… эта минута к услугам вашим! Теперь в целом доме нет никого, кроме нас двоих и старой Лоты, которая занята на кухне, да дворника, который чистит лошадь на конюшне. Итак, я занимаю мое место, и аудиенция начинается!
И проговорив это, Фрёлих с важностью сел в кресло, изображая из себя сановника, принимающего просителя.
— Господин Фрёлих, — начал незнакомец, — вы, конечно, будете очень удивлены, когда узнаете, что я пришел к вам по чрезвычайно важному делу.
— Да нет, ничего; только вы смотрите, приятель, вы того… вы не ошиблись ли дверями?
— Нет, я не ошибся дверями, — возразил незнакомец. — Я пришел туда, куда нужно. Видя вас ежедневно при дворе, я вычитал в лице вашем, что вы добрый человек… что у вас великодушное сердце…
— Мой милый! Без всякого сомнения, вы хотите занять у меня денег! — прервал его, замахав руками, Фрёлих. — Но я предупреждаю вас, что из этого ничего не выйдет! Всем располагайте: моим советом, моим смехом, моими поклонами, спиной — словом, всем, чем хотите; но только не деньгами — денег нет у меня, мой милейший! Да и откуда их взять, когда сам наш великолепный, наш августейший король — гол как сокол! Как же вы хотите, чтобы у меня были деньги?
— Нет, мне даже не снилось просить у вас денег.
— А! Это другое дело, — произнес успокоенный шут. — Однако, чего же в таком случае вы можете желать от меня? Не хотите ли вы, чтобы я научил вас какому-нибудь фокусу? Например, как из одного яйца вытащить сто пятьдесят аршин лент?
— И этого я не хочу.
— Так что же, вы, может быть, просто ищете моей протекции на всякий случай?
— Да, вот это, пожалуй, что и так, — с печалью в голосе отвечал незнакомец, — когда нет никакой другой…
— Когда нет никакой другой протекции, так вы к дураку идете! — засмеялся старик. — Что же, это довольно забавно, только в этом отношении даже Шмидель как барон и камер-курьер мог бы лучше вам пригодиться. По ливрее вашей я вижу, что вы принадлежите к дворцовой службе. Однако выговор у вас иностранный. А, впрочем, в этом ничего нет удивительного, потому что скоро саксонца при саксонском дворе надо будет искать днем с фонарем. Но кто же вы?
— Я поляк. Зовут меня Раймонд Заклик.
— Поляк! Стало быть, дворянин? Ну, так садитесь же, высокопочтенное дворянство… а я как мещанин встану и буду говорить с вами стоя…
— Полноте шутить, господин Фрёлих.
— Помилуйте, я не смею с вами шутить. Подавился бы собственным языком, если бы шутил. Но времени у нас немного и оно дорого. Говорите же, глубокоуважаемый поляк, что вам угодно?
С минуту Заклик не мог заговорить, насмешливый тон Фрёлиха, очевидно, смущал его.
— В саксонский двор попал я случайно… Вероятно, вы слышали обо мне… На мое несчастье, я очень силен: я могу сломать подкову, смять кубок и отрубить сразу голову лошади… Этим я обратил на себя внимание его величества, и ему угодно было взять меня ко двору…
— Знаю, знаю… Припоминаю, — засмеялся Фрёлих. — Не завидую вам, милейший господин… как вас?
— Заклик.
— Не завидую, господин Унглюк. Но кто же был так простодушен, чтобы советовать вам меряться силой с королем?.. Надо быть очень… очень остроумным, чтобы взять на себя такую печальную роль!
— С тех пор, как я поступил во двор… мне просто опротивела жизнь!.. Нет у меня друзей… нет покровителей… никого.
— А, так вы хотите избрать меня другом и покровителем? Это такая же счастливая мысль, как ломать подковы!.. Человече! Если бы вы могли ломать даже наковальню, то со страху, боясь возбудить зависть, не должны были сокрушать и соломинки… Нечего сказать, славно вы себя устроили!
— Так вышло, — сказал Заклик. — И никого у меня нет… Никого.
— А вдобавок еще вы поляк, когда теперь даже имя поляка выговаривать не годится… Не хотелось бы мне быть в вашей шкуре!
— Верю, и мне нехорошо в ней… Думалось, что хоть вы, господин Фрёлих, пожалеете меня.
Старый шут вытаращил на него глаза. Морщинистое лицо его сделалось вдруг серьезно и печально. Он сложил на груди свои руки, затем подошел к Заклику, взял его руку и с видом доктора стал щупать у него пульс.
— Боюсь, милейший мой, что у вас в голове того… пометалось? — тихо спросил он.
— Это могло бы случиться, — усмехнувшись, отозвался Заклик.
Лицо Фрёлиха разгладилось и снова приняло обычное выражение.
— О чем же идет дело? — спросил он.
— О том, чтобы его величество соблаговолил уволить меня от придворной службы.
— Да что же может быть легче этого? — тихо сказал Фрёлих. — Сделайте какую-нибудь глупость — тотчас же поставят на Новом рынке виселицу, и вы непременно будете болтаться на ней… Это самый короткий, легкий и прямой способ уйти от короля Августа.
— На это еще, надеюсь, у меня есть время? — спросил Заклик.
— Но что же вы станете делать, если вас, положим, уволят? Потащитесь на свою родину, чтобы там с медведями рычать?
— Нет, я останусь здесь.
— Так, вероятно, одна из дрезденских красавиц пленила ваш взор?
Заклик сильно покраснел.
— Нет, — отвечал он, — я могу давать уроки фехтования; я могу учить верховой езде… Наконец могу записаться в какое-нибудь войско…
— Разве вы умираете с голоду при дворе?
— Нет, у меня всего вдоволь.
— Так, может быть, вам не выплачивают жалованье?
— Напротив, я его получаю сполна.
— Но что же наконец вы находите у нас дурного?
Заклик смешался.
— Нечего мне делать… Здесь я не нужен…
— А, господин Унглюк, я вас понимаю! Вы желаете совершить что-нибудь особенное?.. Вот ведь, кажется, имеете и хлеб и спокойствие, а ищете беды.
— Быть может, — коротко отвечал Заклик. — Но знаете, ведь все может надоесть.
— Ага, надоесть? Разумеется, может, особенно тому, кому хорошо живется и нечего делать, — докончил Фрёлих. — Однако, во всем этом я еще не вижу, чем же, собственно, я здесь могу быть вам полезен?
— Вот чем, господин Фрёлих: я стою у дверей в покоях его величества… а вы какой-нибудь выдумкой могли бы обратить на меня его внимание. Право, это для вас не было бы особенно трудно, а королю… видите, ему в добрую минуту иногда приходят разные фантазии.
— Как же, как же, приходят и именно разные, и вот как ему придет один раз такая фантазия, чтобы приказать вас повесить? Будете ли вы этим довольны?
— Нет, я этакой его фантазией нимало не буду доволен и надеюсь, что вы меня от нее защитите.
Фрёлих поглядел на него молча и потом надел на голову свою остроконечную шляпу с пером, заложил руки в карманы и, пройдясь по комнате, воскликнул:
— Вы открыли мне глаза: я, ей-ей, до сих пор сам не догадывался, какая я здесь сила! Поверьте мне, господин Унглюк, что ради одной вашей благодарности я охотно сделал бы для вас что-нибудь… Кто знает, говорят, что Киан будет комендантом в Кенигштейне… Стало быть, и я, по крайней мере, могу быть придворным казначеем или советником в консистории. Я начинаю набираться амбиции!..
С сожалением взглянув затем на Заклика, Фрёлих упал в кресло и захохотал.
— Свет перекувырнулся!.. Польский дворянин просит протекции у шута, а шведские селедочники бьют саксонцев!..
Он хлопнул в ладоши. На этот зов явилась Лота с тарелкой в руках.
Фрёлих сделал комический жест и кивнул Заклику головой, как министр, дающий понять, что аудиенция закончена. Печальный Заклик поклонился и сошел с лестницы.
Конечно, мысль идти искать покровительства у забавлявшего всех шута была довольно странна; но отчаяние заставило Заклика решиться на это. Бедному молодому человеку смертельно надоела его бездеятельность при дворе. Ему пришло в голову, что будь он свободен, он мог бы играть здесь другую, гораздо лучшую роль, чем стоять в ливрее. История с графиней Гойм, которая вдруг превратилась в госпожу Ко́зель, перенесла его прогулки из Лаубегаста в город. Заклик мечтал, что ничем не связанный он, как дворянин, мог быть принят в дом… той, смотреть в черные очи которой было для него величайшим счастьем.
Любовь Заклика была совершенно особенного рода. Раймонд жаждал лишь одного — смотреть на боготворимое им существо. Ему хотелось быть ее верным, неусыпным стражем, невидимым охранителем. Он догадывался, что она должна иметь врагов, и страшась за нее, Заклик стремился снискать ее доверие и готов был с радостью пожертвовать за нее своей жизнью. Вообще молодой человек отличался довольно странным характером. Внешне мешковатый, он был, однако, полон упрямства и непреклонной воли. Он сам смеялся над своей любовью к той, которая называлась «королевой», но задушить в себе это чувство не мог.
Счастливое время в Лаубегасте, где он мог смотреть на нее из какой-нибудь засады и отгадывать ее мысли, представлялось ему теперь утраченным раем. В Дрездене Заклик редко имел счастье видеть лицо «прекрасной королевы» — да и то на самую короткую минуту. Видел он ее, когда она каталась в сопровождении короля верхом, когда садилась или выходила из экипажа, и наконец в театре, если ему удавалось замешаться между придворными. Но всего этого было ему слишком мало: Заклику грезилось когда-нибудь попасть в ее дом; это составляло для него верх счастья, было единственным и последним его желанием. И для достижения такого блаженства он готов был не только поклониться шуту, но даже не остановился бы и перед гораздо бóльшим унижением.
Впрочем, и такая любовь со стороны молодого человека не представляла ничего необыкновенного. Удивительно было то, что сама госпожа Ко́зель, видевшая его лишь несколько раз издалека, со всей своей гордостью, со своей новой любовью к прекрасному королю, вся упоенная счастьем, тоже не один раз задавала себе вопрос: «Что сделалось с этим чудаком из Лаубегаста?» И не раз глаза ее отыскивали Заклика в придворной толпе. Без сомнения, это было только сострадание, но и оно в такие блаженные минуты счастья было не совсем обыкновенно…
Ко́зель не была слишком чувствительна. Страстная, энергичная, смелая, она, однако, нелегко поддавалась на сострадание. Но ей невольно припоминался кроткий безумец, погружавшийся по шею в воду для того, чтобы посмотреть на нее. Это льстило ее женскому самолюбию. Она не без удовольствия вспоминала о всех этих происшествиях, о которых, разумеется, никогда никому не говорила.
***
Крепко ошибся бы тот, кто предположил бы, что влюбленный Август II ради прекрасной Ко́зель отказался от своих ночных оргий с приближенными. Оргии были ему необходимы, они вошли в привычку. Часто между подпившими царедворцами королевское слово сеяло раздор, составлявший один из способов его государственного управления. От пьяных придворных легко было добывать признания, каких они в трезвом состоянии ни за что бы не сделали.
Как легко удалось королю вызвать Гойма на откровенное описание жены, так он узнавал от других не об одном их секрете.
Однажды вечером в замке шла пирушка. Король был в хорошем расположении духа и думал о том, как бы окружить обожаемую им красавицу роскошью, олимпийским великолепием и удовольствиями. Часть дня была им посвящена важнейшим делам, а вечер — попойке.
Гойм, оставшийся при акцизе, при министерстве и при пятидесяти тысячах талеров, которыми король отер его слезы по утраченной супруге, также был тут, в числе ночных собеседников. Гойм был нужный человек, так как на все и везде требовались деньги и деньги, и только он один умел добывать их.
Он был гениален в придумывании мер к усилению доходов. Он употреблял всевозможные средства для извлечения их из обедневшего края. Обложено было податью то, с чего прежде ничего не платилось. У страны вытягивались последние гроши, которые король щедро расточал на фавориток и любимцев.
Но и гениальнейшие измышления имеют конец, особенно если они должны беспрестанно повторяться. Теперь оставалось только прибегать к мерам чрезвычайным и насильственным. Дело доходило до того, что, например, падение бывшего канцлера в значительной степени объяснялось желанием поживиться накопленными им будто бы несметными богатствами, которые, впрочем, оказались далеко меньшими, чем о них говорили. Все ограничилось дворцом, который был отдан княгине Тешен, несколькими деревушками да полумиллионом талеров, которые у него когда-то занял король и которые после всей этой передряги, разумеется, уже не предстояло надобности возвращать. Остальное достояние канцлера, заключавшееся в полутора миллионах талеров, разделили между собой Фюрстенберг, Пфлуг, а может быть, и Флемминг. Таким образом, король, рассчитывавший получить много, собственно говоря, не получил ничего.
Август питал еще особого рода надежду приобрести нужные ему баснословные суммы с помощью искусственного воспроизведения золота. Это, как известно, составляло в то время манию многих, и Август, как и некоторые другие государи, был помешан на алхимии. Тогда не сомневались в существовании чудесного раствора, превращающего всякий металл в золото, а настоящее золото — в пепел и дым.
Канцлер Бейхлинг, убежденный, как и все подобные ему мечтатели, в совершенной возможности приготовить золото в реторте, укреплял в Августе II надежду, что он отыщет ему наконец такого человека, который сумеет наделать этим способом столь необходимые для счастья его величества миллионы.
По временам всем двором овладевало особенно сильное увлечение алхимией, и тогда только и было разговоров, что о золотом эликсире.
У канцлера была своя лаборатория, у Фюрстенберга — другая; последнюю посещал и сам король. Имели лаборатории и прочие из любителей «великого дела».
Ходили слухи о некоторых счастливых мудрецах, будто бы уже открывших искомую драгоценную тайну. Это порождало в Августе подозрительность.
Нет сомнения, что Бейхлинг, умевший доставать королю деньги, не попал бы в опалу, если бы Фюрстенберг не шепнул его величеству, что у него есть уже мастер, который может добыть золота несравненно больше и легче, чем может достать канцлер посредством новых вымогательств из разоренного края.
Мудрец, на которого так рассчитывал Фюрстенберг, был простой аптекарь Беттигер из Берлина. Прошлое этого человека было самое темное, а в настоящем ясно было только то, что он не мог сделать золото, но умел его расходовать с большим удовольствием.
Несколько лет тому назад этот Ян Фридрих Беттигер родом из Шлезвига забавлялся в аптеке фабрикацией золотого эликсира или, как говорили другие, имел случай достать его у одного бродяги, называвшегося Ласкарисом… Фридрих I Прусский рад был захватить себе этого золотоделателя и, разумеется, запер его в клетку, предпочитая одному обладать такой драгоценной и великой тайной… Беттигеру удалось бежать в Саксонию. Пруссаки добивались выдачи его, но король Август и сам нуждался в деньгах. Поэтому приказано было доставить дорогого человека в Дрезден.
Фюрстенберг вместе с Беттигером работал в лаборатории, и король твердо уповал, что не нынче, так завтра из их плавильной печи польется золото.
Беттигера отлично поили и кормили, осыпали милостями и ласками, но держали взаперти, под стражей. А между тем в надежде на золотой эликсир Беттигера проходили годы, и разорение государства усиливалось. Привозили из Варшавы ртуть, сочиняли особые молитвы, король исповедовался и с набожными мыслями садился к плавильной печи… А золото все-таки не являлось. К счастью, ящик с ртутью, присланный Беттигером из Варшавы, разбился, и на этот раз безуспешность работы, по крайней мере, могла быть приписана несчастью. Беттигер продолжал сидеть в заточении, сначала в замке Фюрстенберга, после в Кенигштейнской крепости, а затем снова у Фюрстенберга.
Этот заточенный алхимик, эти реторты и колбы, в которых надеялись выплавить золото для войн и маскарадов, этот исповедующийся король, занятый вместе с Фюрстенбергом изготовлением чудесного эликсира, а затем отдыхающий у фавориток — все это составляло характерные черты того времени…
Алхимик давал в своей тюрьме обеды, балы и в течение трех лет стоил королю сорок тысяч талеров…
Когда госпожа Ко́зель попала на место княгини Тешен, знаменитый алхимик содержался в замке, в тюремной башне, окруженной садом, и занимался окончательным вычислением формулы, производящей золото… Ожидания и надежды были огромные. Никто уже не сомневался, что Беттигер наконец откроет свою великую тайну. Впрочем, алхимик предупреждал, что работа его увенчается успехом только в том случае, если имеющее получиться золото не будет обращено на излишества, на безумную расточительность, на бесполезные и опасные войны и тому подобные дурные дела. Он объяснял, что такая чудесная и великая тайна не может служить государю порочному, явному грешнику, нарушающему супружескую верность или напрасно проливающему кровь.
Очевидно, аптекарь этими условиями обеспечивал свою личную безопасность на случай неудачи.
***
Вечером того же дня, когда Заклик искал покровительства Фрёлиха, придворный шут находился в замке.
Должно сказать, что он желал услужить молодому человеку, который возложил на него такие надежды. Усердно ломал он себе над этим голову, однако тут уже он был не в своей роли… Для себя он всегда бы нашелся, но о других ему еще никогда не приходилось хлопотать.
Король принимал у графини Ко́зель. Были Фюрстенберг, Фицтум и несколько других из его обычных ночных собутыльников. Госпожи Рейс, Фицтум и Юльхен составляли двор новой королевы.
После ужина Фрёлих начал показывать фокусы, над которыми смеялись. Он представил алхимика, который вместо золота увидел в своей реторте много сору.
Впрочем, это уже не рассмешило короля, напротив, лицо его сделалось даже пасмурно. Графиня Ко́зель слышала кое-что о Беттигере и поэтому обратилась к королю с вопросами о нем. Король неохотно признался ей в своей слабости к алхимии, хотя склонность эту разделяли самые ученые люди его времени.
— Фрёлиху, — шепнул ей король, — позволяется смеяться даже надо мной… и над этим великим делом… Тот, кто точно знает, как делать золото, до сих пор еще не открыл эту тайну… И однажды едва не ушел из наших рук. Однако теперь он понял наконец, что должен быть послушным… Мы держим его под строгим надзором.
— Ваше величество, — сказал Фрёлих, расслышавший последние слова короля, — пока при этом мастере нет такого сильного человека, который мог бы каждую минуту схватить его за шиворот, такого богатыря, которого он должен бы был бояться, нельзя быть уверенным, что он не убежит. Лучшим стражем его были бы ваше величество… так как только вы один обладаете силой Геркулеса… Но другого такого человека не было и нет на свете…
— Ошибаешься, Фрёлих — возразил Август, — был и есть. При моем же дворе есть человек, который мне равен по силе.
— Никогда не слышал о нем! — отозвался Фрёлих.
Таким образом Август припомнил Заклика, которого в последнее время упустил из виду.
Наутро он приказал сыскать его и представить ему.
Бедный Раймонд поспешил воспользоваться этим случаем, чтобы просить увольнения от придворной службы. Август отрицательно качнул головой.
— Нет, я тебя не уволю, — сказал он, — потому что теперь ты мне и нужен. Есть у меня сокровище, которое я хочу доверить твоей силе и чести… Отправляйся к госпоже Ко́зель, ты будешь состоять при ней, твой долг будет заботиться о ее безопасности, ходить и ездить за ней и вообще смотреть, чтобы с ее головы не упал ни один волос, хотя бы для этого пришлось тебе пожертвовать своей жизнью…
Заклик не верил своим ушам. Покраснев, он молча поклонился и вышел. Судьба помогла ему лучше Фрёлиха…
Ко́зель изумилась и вспыхнула, увидев Заклика среди своих придворных. Сначала это разгневало ее, но узнав, что он прислан королем, она смолчала.
В тот же вечер король объяснил, для чего послал ей Заклика. На устах прекрасной Ко́зель был уже готов рассказ о лаубегастских похождениях молодого человека, но она, однако, его не передала королю, и Заклик остался на своем новом месте.
***
Несколько дней спустя Фрёлих, встретив Заклика, начал извиняться перед ним, что все еще не мог устроить дело об увольнении его от придворной службы.
— Ради Бога, господин Фрёлих! — воскликнул Заклик. — Нет, уже вы оставьте теперь ваши обо мне заботы!.. Я доволен теперь своим местом и не желаю его переменять.
