Над Неманом. Часть третья. Глава вторая (1)
В один из последних дней июля, когда часть хлеба еще стояла нескошенной на корчинских полях, Витольд и Юстина шли по дороге, ведущей из Богатыровичей в Корчин. Шли они быстро, разговаривали живо — так живо и с таким интересом, что на щеках молодой девушки выступил горячий румянец, а ее глаза, грустные в обыкновенное время, теперь сияли радостью. Не останавливаясь и даже не уменьшая шага, она протянула руку своему спутнику.
— Спасибо, Видзя, от всей души спасибо, — сказала она с несвойственной ее горячностью. — Все, что ты сказал, глубоко меня тронуло. В последнее время и у меня в голове явились такие же мысли, только я не умела их так ясно выразить. Видишь ли, я женщина простая, неученая… но тем не менее сумела подметить в жизни кое-что важное наряду со множеством неважных вещей.
Она весело улыбнулась.
— Я страшно скучала и, может быть, от скуки пришла к тому, что ты знаешь гораздо лучше меня…
— А теперь не скучаешь?
Витольд искоса и лукаво посмотрел на нее.
Юстина отрицательно покачала головой.
— Нет, с некоторого времени не скучаю! Хотя, признаюсь тебе, и сама хорошенько не понимаю…
Она сразу умолкла.
— Чего не понимаешь?
Юстина с минуту колебалась и потом тихо ответила:
— Того, что чувствую, и того, что думаю…
— Недостаток подготовки, — заметил Витольд, но тотчас же весело прибавил: — Это, наверное, выяснится. Да и в самом деле, почему бы тебе не пойти новой дорогой?
Юстина еще более покраснела и прошептала:
— Не знаю… не знаю… может быть, я сама себя обманываю… боюсь…
— Чего? — нетерпеливо спросил Витольд.
Но она отвернулась в сторону и в смущении крепко сжала в руках пучок только что сорванных флоксов, посередине которых красовалась огромная пунцовая георгина.
— Не особенно изящный букет, — усмехнулся Витольд, глядя на ее цветы. — Во всяком случае, явление очень интересное — что эти люди любят цветы! Даже прозаичная Эльжуся, которая за две недели до свадьбы считает, сколько штук скота у жениха, и думает о векселях, и та ухаживает за цветами в отцовском огороде…
Обращаясь к своей спутнице, он спросил:
— А ты в самом деле будешь на этой свадьбе?
— Непременно! — с живостью ответила Юстина.
— Подругой Эльжуси?
— Конечно.
— А твоим дружкой будет пан Казимир Ясмонт? Тебе придется вышить его инициалы на тонком платке и платок этот подарить ему взамен его миртового букета?.. Да?.. Ты, вероятно, помнишь это наизусть, как много и других вещей, которым научилась за последнее время. Вчера, например, когда панна Тереса со слезами сочувствия на глазах поздравляла тебя со сватовством Ружица, ты расхохоталась и сказала: «Вы свое дело знайте, а я свое!» Если б я не смотрел на тебя в это время, то подумал бы, что это говорит старуха Стажинская! Ты грубеешь, Юстина, явно грубеешь!
Он смеялся весело, громко и при этом ласково смотрел на Юстину.
— Правду мне говорила жена Фабиана Богатыровича, née
Юстина, улыбаясь, показала ему обе руки с загрубевшими ладонями и следами свежих порезов.
— Целую неделю я жала по нескольку часов… Тяжелая это работа, но все-таки жать легче, чем…
— Чем что?
— Чем вечно и ежечасно твердить себе: «Увы, я только, только прах», — прежде чем успеешь в прах рассыпаться! — горячо воскликнула Юстина.
— Браво! Ты совершенно права. Есть на свете люди, которые от таких мыслей действительно могут с отчаянья рассыпаться в прах, и ты, как видно, принадлежишь к их числу.
Он остановился на минуту и спросил, но уже совершенно серьезно:
— По силам ли тебе это будет?
Юстина выпрямилась во весь рост.
— А разве я напоминаю тебе такое существо, которое вот-вот готово вспорхнуть на небо?
Оба они разразились звонким смехом, несколько секунд вторя сверчкам, которые оглушительно громко трещали в придорожной траве. Тем временем они вышли к корчинскому амбару. Это была старая постройка, но благодаря каменным столбам и содержавшейся в исправности крыше она казалась крепкой и прочной.
— Надо сказать, — начал Витольд, — что отец изумительно поддерживает Корчин. Он работает, как вол, и день и ночь, только у вола нет таких беспокойств и тревог… Хорошо, что теперь я в состоянии хоть немного помочь ему. Вот и сегодня он посылал меня в поле к рабочим. Я возвращался домой, когда встретился с тобой в околице. Бедный, милый отец!..
Он вдруг остановился и точно прирос к земле, бледный, с нахмуренными бровями. Из-за амбара слышался громкий, грубый, сердитый крик Бенедикта. Слов нельзя было различить, но можно было догадаться, что кричащий сильно разгневан. Витольд поднял руку ко лбу.
— Как это мне больно! Боже мой, как это меня огорчает!..
Он чуть не бегом пустился дальше, совсем позабыв о своей спутнице.
Солнце зашло уже четверть часа тому назад и только оставило над занеманским бором широкую яркую полосу, которая залила верхушки деревьев и кровли Корчина красноватым светом. На дворе около конюшни, откуда открывался широкий вид на Неман, на багряном фоне заречных облаков вырисовалась наподобие черного силуэта фигура пана Бенедикта — высокого, грузного, усатого. Черты его сливались в отдалении, но руки энергично жестикулировали, а длинные усы тряслись от гнева. Напротив этого силуэта стоял другой, тоже черный на фоне облаков, но значительно ниже, с грубыми чертами лица и робко поникшей всклокоченной головой. Между ними стояла какая-то земледельческая машина, запряженная парой лошадей, меланхолически щипавших траву. Кучка людей у дверей конюшни с напряженным вниманием следила за разыгравшейся сценой.
— Что тут такое, отец? — спросил Витольд, запыхавшись.
Веселое настроение, с каким он только что разговаривал с Юстиной, исчезло бесследно, но пан Бенедикт не обратил внимания на выражение лица сына. Отчаянным жестом, указывая на стоящего работника, он еще громче, чем прежде, закричал:
— Вот уж божеское наказание-то! Чистое несчастье! Тут совсем пропадешь с этими ослами, с этими негодяями! Жнею испортил! Недели не поработал, а уж испортил! Да знаешь ли ты, сколько мне пришлось ломать голову, прежде чем я собрался купить ее?.. Впрочем, что вам за дело, вам только бы шкуру драть с живого и с мертвого. Разве у вас есть сердце или совесть, ослы вы этакие, негодяи, мошенники?..
— Отец!.. — попробовал было перебить его Витольд.
Но Бенедикт не обращал ни на что внимания и продолжал громить мужика:
— Ты думаешь, это тебе даром пройдет? Жнею я пошлю чинить, а что возьмут в городе за починку, то вычту из твоего жалованья…
Приземистый мужичонка в первый раз поднял свою лохматую голову и впервые глухо проговорил:
— Не вычитайте, пане… чем же я с детьми жить буду?
— Небось, с голоду не подохнете! — крикнул Бенедикт. — Харчи месячные получаешь… крыша над головой не течет… я даже корову вам держать позволяю… Да хоть бы ты и голодным насиделся, я все-таки вычту, Бог свидетель, вычту… тогда ты, скотина проклятая, научишься уважать чужую собственность.
— Отец! — громко заговорил Витольд (он успел уже осмотреть поломку). — Отец, мне знакомо это дело… В прошлом году там, где я жил летом, жнеи часто портились, а я присматривался, как их чинили. Эту можно будет поправить и дома… это займет немного времени… я сам поправлю. У Максима из жалованья вычитать ничего не нужно; это будет стоить сущие пустяки.
Он обратился к батраку, который мял в руках шапку, переминался с ноги на ногу и бормотал себе под нос что-то невнятное.
— Слушай, Максим, ты понимаешь, как эта жнея устроена и как с нею нужно обращаться? Конечно, не понимаешь, потому и сломал ее, что не понимаешь… Поди сюда, посмотри, послушай: я тебе сейчас все объясню и покажу…
Мягко, не спеша, подбирая простые и понятные выражения, Витольд говорил добрую четверть часа, объясняя значение каждой составной части машины. Батрак слушал сначала лениво, просто по необходимости, но через несколько минут нагнулся и начал разглядывать жнею со все возраставшим интересом. Он то кивал головой от удивления или в знак согласия, то тихо ворчал что-то, то притрагивался грубыми пальцами к разным частям жнеи.
— Ну вот, видишь, — Витольд кончил свое объяснение и выпрямился, — ничего здесь мудреного нет, только обходиться с этой машиной нужно осторожно и со вниманием. Завтра мы с тобой встанем на рассвете, машину отвезем к кузнецу, а через час, через два ты с нею и в поле выедешь. Убытка никакого не будет ни тебе, ни нам…
При последних словах заросшее густой бородой лицо мужика прояснилось. Он наклонился, громко чмокнул Витольда в рукав сюртука и с довольной усмешкой громко сказал:
— Спасибо, панич! Дай Бог вам здоровья!
Бенедикт с той минуты, когда его сын вмешался в дело, стоял в стороне мрачный, понурясь и молча, теребя свой ус. Наконец работник удалился, и только тогда пан Корчинский поднял глаза на сына.
— Ты дал мне урок, как надо обходиться с людьми. Верно, теперь такие времена пришли, что яйца начинают курицу учить. Меня удивляет только одно: как это ты, сидя за своими книжками, научился так хорошо, так понятно разговаривать с мужиками?
— Если тебе это не нравится, — живо ответил Витольд, — то пеняй на самого себя. Когда я рос под твоим призором, да и после, когда приезжал на вакации, ты не запрещал мне сближаться с народом…
Бенедикт повернулся к дому и громко сказал:
— Я для самого себя палку приготовил. Ты теперь судишь своего отца по тем идиллическим образам, какие когда-то сложились в твоей детской голове…
— По идиллии! — торопливо перебил Витольд. — Уверяю тебя, что я смотрю на вещи очень трезво и что… в случае… самое большое мое желание, чтоб люди не обращались с людьми, как с бессмысленным скотом… что я говорю — со скотом!.. Как с чурбанами… потому что на белом свете есть такие чудаки, что и скотину жалеют.
Бенедикт пренебрежительно засмеялся.
— Когда ты сам хорошенько испробуешь свои силы в хозяйстве, тогда и узнаешь, какая разница между теорией и практикой, между действительностью и идиллией…
Витольд перебил его:
— Когда я буду убежден, что теория моя никоим образом не может примириться с практикой, я пущу себе пулю в лоб, но от теории не отступлю никогда.
Бенедикт остановился, как вкопанный, и посмотрел на сына так, как будто увидал его на краю пропасти, но через минуту усмехнулся.
— Ребенок!.. Всякому смолоду кажется, что если он не станет звезд с неба хватать, то ему, кроме пули, ничего не остается, а там, глядишь, довольствуется вонючею сальной свечкой.
— Или, — возразил Витольд, — гибнет за свою звезду и, чтобы не чувствовать смрада сальных свечек, свой лоб под пулю подставляет… Ты хорошо знаешь такие примеры…
— Не знал, не знаю, и знать не хочу! — резко сказал Бенедикт.
— Дядя Анджей… — дрожащими губами начал Витольд.
Бенедикт опять остановился, как вкопанный.
— Тише! — сказал он сдавленным шепотом.
Он быстро, с тревогой осмотрелся вокруг, но вблизи никого не было.
На губах Витольда показалась болезненно-ироническая улыбка.
— Не бойся, отец, — медленно проговорил он, — никто не слыхал, что я с уважением упомянул имя твоего брата.
Лицо Бенедикта от седеющих волос до воротника рубахи вспыхнуло густым румянцем. Он смутился еще более, чем от упреков и унижений после сцены с паном Дажецким.
Отец и сын подходили к воротам, ведущим на панский двор. Бенедикт успокоился и заговорил более мягко:
— У всякого человека в молодости бывают свои мечты и теории, да в жизни-то они не осуществляются. Лбом стену не прошибешь, а те люди, за которых ты заступаешься, останутся все-таки лентяями и будут смотреть искоса, как их медом ни корми.
— Что же будет, если мы станем кормить их перцем? — усмехнулся Витольд.
— Да какой черт собирается их кормить перцем? — с пробуждающимся неудовольствием пробормотал пан Корчинский.
— Прежде всего, — начал Витольд, — и прошедшее достаточно насыпало перцу в их горшки, а потом…
Он остановился, обернулся назад и указал пальцем на ряд изб рабочих.
— Ведь ты, конечно, не думаешь, что человеческая энергия и достоинство могут хорошо развиваться в этих закопченных, битком набитых лачугах? Несколько минут тому назад ты говорил, что у них есть кровля над головой, что они получают содержание… сверх тридцати рублей в год, из которых делаются вычеты при всякой неисправности… Действительно, такие условия могут сильно помогать их развитию и усердию, а также возникновению дружеских отношений между обеими сторонами.
— Ты красиво умеешь говорить, — раскипятился Бенедикт, — ну, так найди средства построить для них дворцы и кормить их страсбургскими пирогами, потому что я и сам дворца себе не выстроил и страсбургских пирогов никогда не ем. По одежке протягивай ножки. Когда с мелом в руках ты сам начнешь кроить материю, вымеривать, вытягивать так, чтоб конец с концом сошелся, когда у тебя порой от этого приятного занятия ум за разум зайдет, тогда ты и узнаешь, что значит практика вообще и условия нашей жизни — в особенности… да, нашей жизни!
Он горящими глазами посмотрел на сына.
— Мне хотелось бы, — тихо закончил он через минуту, — очень хотелось бы, чтоб, возвратившись домой по окончании курса, ты уже не нашел меня здесь… чтоб я в это время убрался туда… ну, да, именно туда, откуда люди не возвращаются… И мне лучше было бы, и тебе…
— Отец! — испуганным голосом вскрикнул Витольд. Но пан Корчинский ничего не хотел слышать.
— Да, да, гораздо лучше было бы!.. Если б ты хоть сколько-нибудь был привязан ко мне…
— Отец, ты не веришь мне!..
— Не верю. Никакой привязанности нет… Ну так вот, если б я, старый хрыч, убрался восвояси, ты мог бы распоряжаться в Корчине по своему усмотрению, нарядил бы мужиков пастушками, лег бы с ними у сладко журчащего ручейка и начал бы играть на свирели.
Он закусил конец уса, сгорбился и тяжелыми поспешными шагами пошел по направлению к дому. Витольд стоял в воротах страшно взволнованный и решительно не знал, что ему делать.
Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился и смог переступить порог дома. В столовой за накрытым столом уже сидело несколько человек. Тут были все свои, за исключением Кирло, который после ужина собирался уезжать домой. Пани Эмилия чувствовала себя хорошо и тоже вышла из своей комнаты. Возле хозяйки сидела Тереса с левой рукой на перевязи (она страдала ревматизмом); в конце стола блаженно улыбавшийся Ожельский, стараясь получше разглядеть стоявшие на столе блюда, придвинулся к лампе, свет которой упал на его серебряные волосы; рядом с ним очень прямо сидела хорошенькая, болезненная Леоня, а Кирло, приняв из рук хозяина рюмку водки, все так же умильно улыбался и, сверкая белоснежной, туго накрахмаленной манишкой, с такой поспешностью занял место против Юстины, словно боялся, чтобы его кто-нибудь не опередил.
С некоторого времени Кирло относился к Юстине с почтительностью, граничившей с подобострастием; шутки и издевательства над паном Ожельским давным-давно были оставлены. Теперь, завязав салфетку вокруг шеи, он ухитрялся в одно и то же время и есть, и занимать не особенно оживленное общество. Он говорил о Ружице. Вообще он говорил о родственнике своей жены часто и с особым удовольствием, видимо, гордясь таким родством. Впрочем, он и сам не скрывал, что гордится. Теперь же он преследовал совсем другую цель.
— Уверяю вас, — трещал он, — что если бы перерезать у него какую-нибудь жилу, оттуда потекла бы кровь такая голубая… как, например… как, например, неманская вода в погожий день.
Тереса потихоньку захихикала.
— Вы вечно шутите! Кто же видал когда-нибудь голубую кровь?
— Так, моя милая, говорят о хороших, старых родах, — ласково объяснила пани Эмилия.
— Прекрасное сравнение!.. — проворчал Бенедикт. — Голубая ли у него кровь, не голубая — это все равно, но что воды в ней много, это верно.
Витольд поднял глаза и долго смотрел на суровое морщинистое лицо отца, наклонившегося над тарелкой.
— Но все-таки, уважаемый пан Бенидикт, весьма приятно происходить из такого рода. Правда, титула у него никакого нет, он не князь, не граф… но такая дворянская фамилия, как Ружиц, стоит любой графской или даже княжеской. А какое родство!.. С самыми лучшими фамилиями… родная тетка за князем…
Он посмотрел своими блестящими глазками на Юстину и, заметив, что ей нужно соли, поспешно, с любезной улыбкой подвинул солонку. Затем, наложив себе из блюда омлет с вареньем, продолжал:
— Странный малый этот Теофиль! Отца потерял на двадцать втором году… мать еще жива, в Риме грехи замаливает… Ну да, так вот он на двадцать втором году остался сиротой и получил в наследство… так, пустяки, вздор… ни больше, ни меньше, господа, как миллион рублей, всего-навсего один миллион рублишек…
— О, Боже! — простонала Тереса.
Ожельский прищелкнул языком.
— Недурное состояние… недурное… Хорошо иметь хотя бы… хотя бы десятую часть этого!
— Еще бы! Конечно! — подхватил Кирло. — Десятую часть! Да ведь это сто тысяч!.. Что же вы, яичницы? Позвольте мне передать вам…
И пан Кирло со слабым оттенком прежней шутливости подал отцу Юстины блюдо.
— Теперь, — продолжал он, — на тридцать первом году жизни Теофиль обладает только тремя стами тысяч рублей, потому что Воловщина, на самый худой конец, даже при теперешних дурных обстоятельствах, стоит никак не меньше трехсот тысяч. В восемь или девять лет ухлопал семьсот тысяч, а? Как это вам покажется? Хорош мальчик?
Пан Кирло засмеялся добродушным смехом и обвел взором всех присутствующих. Колоссальность приведенных им цифр приводила в восторг владельца маленькой Ольшинки. Он с видом знатока прихлебнул из стакана дешевого французского вина, которое на корчинском столе появлялось только при гостях, и начал распространяться о способах, при помощи которых Теофиль прожил семьсот тысяч. Собственно говоря, это было повторение тех сплетен, которые ходили по околотку о жизни Ружица, — сплетен, которые приводили в смущение скромных местных жителей, напоминая им Содом, Вавилон и тому подобные нечестивые города. Легче было сосчитать то, чего не говорили о Ружице, чем то, что о нем говорилось и что теперь широким потоком лилось из уст пана Кирло. Виллы в окрестностях Вены и Флоренции, отели на парижских бульварах, игра в рулетку, знакомство со знаменитыми представительницами полусвета, пари и дуэли, удостоившиеся попасть на столбцы газет… Сколько в этом было правды и сколько преувеличения, трудно было решить; вероятнее всего, преувеличения было больше, но и правды немало.
Сидевшие за корчинским столом знали бóльшую часть этих историй, но выслушивали их в десятый раз не без интереса. За исключением пана Бенедикта, который еще ниже наклонился над своей тарелкой, и грустного, бледного Витольда, все остальные не спускали глаз с Юстины. Кирло, заметив движение Юстины, поспешно и с изысканной любезностью налил воды в ее стакан и начал описывать красоты Воловщины.
— Дворец небольшой, но очаровательный. Правда, он теперь заброшен, но если его отделать, подновить, то он, ей-богу, может удовлетворить и самый прихотливый вкус…
Кирло поцеловал кончики пальцев, а Ожельский (он когда-то проезжал через Воловщину и дворец видел), набив рот омлетом, причмокнул губами.
— Прелесть дворец… прелесть! — закричал он и очертил пальцем в воздухе какую-то замысловатую фигуру. — Башенки, балконы, лабиринты… как посмотришь на него с дороги, так невольно подумаешь, что все это вот-вот рухнет!
— Нет, не рухнет. Дворец не рухнет, его обновят, отделают, когда этого захочет его владелец… а захочет он тогда, когда вздумает жениться. Но это неважно, а важно вот что: при Воловщине восемь фольварков (земля превосходнейшая!), а в этих фольварках чего-чего только нет: и леса, и пруды, и огороды, и мельницы, два водочных завода; когда-то была какая-то фабрика, и хотя она теперь стоит, но может опять пойти в ход и приносить большую прибыль, — одним словом, там все пришло в упадок, заброшено, но может подняться, если только Теофиль захочет, а захочет он, наверное, лишь тогда, когда женится; умная и энергичная жена приохотит его к хозяйству, а ласками и тактом задержит избалованную пташку в гнездышке.
Так говорил Кирло и то шутливо, то с искренним восхищением посматривал на Юстину. Его пронырливые сладкие глазки точно говорили: «Ты достойна уважения за одно то, что сумела привлечь к себе его внимание, а когда великое, дивное счастье, которое я предсказываю, осенит тебя, попомни заслуги твоего слуги и раба!» Да и все другие, за исключением пана Бенедикта и Витольда, смотрели на Юстину, все невольно думали: «Вот счастье-то непомерное! Просто Господь посылает Свою милость бедной девушке!» Пани Эмилия даже попыталась выразить эту мысль словами:
— Женщина, которую пан Ружиц захочет взять в жены, должна будет гордиться такой честью… Род прекрасный, состояние…
— Ах, а какое сердце! — воскликнула Тереса.
— А дворец! Ах, мама, дворец! Это лучше всего! — затрещала, подскакивая на месте, Леоня, которая несколько дней тому назад так горячо и так напрасно умоляла отца купить новую мебель для корчинской гостиной.
Юстина молчала в течение всего ужина. Непосредственно с ней никто не заговаривал, и она не могла ни принять, ни оттолкнуть обращенных к ней взглядов, намеков и усмешек. Время от времени она поднимала глаза, и всякий раз они вспыхивали обидой. Ее полные губы, пурпурные, словно вишни, складывались в презрительную, гордую улыбку. Странное дело! Все то, что другим казалось желанным и хорошим, было ей противно, возбуждало ее негодование. Все хорошо знали, что отличительной чертой ее характера была гордость, но гордая женщина и должна была удовлетвориться своей блестящей победой, считать себя счастливой ввиду раскрывающейся перед ней блестящей перспективы.
Бенедикт, который по своему обыкновению ел много и долго и ограничивался только самыми короткими замечаниями, понимал отлично, что все, о чем говорилось за столом, относится к Юстине. Когда он в первый раз услыхал от обрадованной и восхищенной пани Эмилии о намерениях Ружица, то и сам порадовался.
— Дай Бог, — сказал он, — дай Бог! Для бедной девушки это блестящая партия. Вот уж трудно было предполагать!
Больше пан Бенедикт и не думал об этом. Искренне желая добра своей родственнице, он не имел ни времени, ни охоты помогать ей в осуществлении ее планов. Прежде ему приходило в голову, что, в случае выхода Юстины замуж, ему придется выплатить принадлежащие ей пять тысяч, что для пана Бенедикта было бы вовсе не легко, но раз она выйдет за Ружица, то, очевидно, владелец Воловщины не станет требовать немедленной уплаты такой ничтожной суммы. Пан Бенедикт считал это дело решенным, но слова Кирло, в которых слышалось благоговение перед богатством, до некоторой степени раздражали его. Впрочем, Кирло всегда его злил.
Пан Корчинский утер усы салфеткой, облокотился на стол и проговорил:
— Все это очень хорошо, и я не хочу отнимать от пана Ружица его достоинства. Человек он молодой, может одуматься… говорят, да я и сам заметил это, что у него и ум есть, и доброе сердце. Но его прошлое я отнюдь не могу одобрить. Столько денег истратить на карты да на любовниц — дело нехорошее. Так только бездельники делают, шальные.
— Бенедикт! — тихо простонала пани Эмилия.
— Именно, именно, — не обращая внимания на жену, энергически подтвердил пан Бенедикт. — Притом во всю свою жизнь палец о палец не ударить, как эти господчики, — тоже, говоря правду, свинство. Человек, который ест хлеб и ничего не делает, — голубая ли в нем кровь течет, серая ли, красная, — просто дармоед и ничего больше… И если он ест трюфели, а для народа, который ему эти трюфели доставляет, сделать ничего не хочет, — ну, тогда это уж какой-то…
Пан Бенедикт спохватился, подумал немного и уже более мягким голосом закончил:
— Все это говорится, конечно, не о пане Ружице… я никого не хочу обижать… может быть, он и прекраснейший человек… только богатство, которое порождает такие плоды…
Он хотел удержать слово, которое готово было сорваться с его языка, но тщетно.
— Эти большие состояния, чтобы черт их побрал!..
Пан Корчинский отодвинул стул и встал.
— Бенедикт! — тихо простонала пани Эмилия. — Я не хочу… о, Боже мой… я не могу слышать такие выражения… подобные мнения о таком человеке… не могу… я…
Она хотела было встать со стула, но не могла. Ноги подкашивались под ней, горло сдавили судороги.
— Что такое? — с удивлением спросил Бенедикт. — Что случилось?
Но Кирло уже подскочил к хозяйке дома и с заботливым состраданием взял ее под руку, а под другую руку ее подхватила Тереса. Так они втроем прошли через всю столовую, а Бенедикт застыл, как вкопанный, уставясь им вслед.
— Во имя Отца и Сына… чем я ее обидел? Опять расхворается, чего доброго.
В эту минуту кто-то схватил его руку и прильнул к ней горячими губами.
— Отец, — тихо сказал Витольд, — поцелуй меня… прошу тебя.
Что-то нежное, мягкое мелькнуло в печальных глазах Бенедикта, хотя он сурово нахмурил брови.
— Уж не за то ли, что я угодил тебе, выбранив этого лежебоку, ты готов простить мне мои вины?
Витольд, не выпуская из своих рук руку отца, повторил:
— Отец, поцелуй меня!
Пан Бенедикт крепко поцеловал покорно наклонившуюся к нему голову юноши. На губах его мелькнула улыбка, но безрадостная, почти горькая.
— Голова у тебя горячая, — заметил он.
Но Витольд, кажется, не слыхал этого двусмысленного замечания. Со словами, которые пан Бенедикт произнес за ужином, и с отцовским поцелуем к нему вернулась обычная живость и веселость. Он ухватил Марту, которая прятала в буфет недопитые бутылки, закружил ее вокруг себя, потом, под смех, брань и кашель старой девы, подскочил к стоявшей у окна Юстине.
— Знаешь, Юстина, — заговорил он быстро, сверкая глазами и стуча кулаком по ладони, — этот Кирло не что иное, как паразит, лизоблюд, шут, раб золотого тельца, плезиозавр, мастодонт, допотопный зверь! Если бы я мог, то подобных людей одной рукой взял бы так… за волосы, а другой за горло — и трах… голову на сторону!
Юстина расхохоталась.
— Попробуй произвести этот опыт над цыпленком, — сказала она, — тогда я поверю, что ты можешь сделать то же и с паном Кирло.
— Честное слово! — еще более кипятился студент. — Ведь это, милая моя, позор для всего живущего! Если б не такие, как он, человечество шагнуло бы далеко, далеко… А нас это не может не интересовать… Ты, может быть, не понимаешь, Юстина, как нам дорога идея… идея, человеческое достоинство, свобода… Я за это в огонь бы прыгнул, от родного отца мог бы от…
Он не договорил, сдержался и пристально посмотрел Юстине прямо в глаза.
— Послушай, ты в самом деле пойдешь замуж за это дырявое сито?
Юстина снова засмеялась.
— Ты так выражаешься, Витольд…
— Знаешь отлично, о ком я говорю… Ну, за этого вылощенного франта, если посватается, пойдешь?
Девушка пожала плечами.
— Милый мой, — медленно ответила она, — разве я могу оттолкнуть от себя такое великое неожиданное счастье… такую честь и благодеяние? Подумай сам, возможно ли это?
Витольду казалось, что в ее словах слышится насмешка, но лицо Юстины было серьезно, даже сурово, глаза светились необычным светом.
Он махнул рукой.
— Э! Ну тебя! С женщинами ни в чем нельзя быть уверенным! Как будто ты девушка рассудительная, а что у тебя в голове — разве я знаю? Вас воспитывают бушменками, и вы все на свете готовы отдать за то, чтобы вас получше татуировали. Но прежде чем ты сделаешься большой барыней, пойдешь к Эльжусе на свадьбу, а?.. Марыня там тоже будет. Я думаю, пани Кирло согласится отпустить Марыню под надзором тети Марты, а тетю я уж сам берусь уговорить…
В это время над ухом Витольда раздался тоненький, почти детский голосок:
— Видзя, и меня возьмите на свадьбу… Зося столько мне о ней наговорила. Она родственница жениха… Говорит, танцевать будут… и я хочу танцевать!
— С величайшей охотой! — закричал Витольд. — Хоть раз в Корчине увидишь что-нибудь, кроме дома и сада.
— Не насмехайся, Видзя, — жаловалась девочка, надувая бледные губки. — Мне так скучно… скучно постоянно сидеть у мамы в будуаре или ходить по одним и тем же аллеям…
— Скажите! — немного насмешливо улыбнулся Витольд. — От земли два вершка, а уже скучает! Уж не начинаешь ли и ты страдать расстройством нервов, моя… будущая бушменка?
Девочка не переставала жаловаться:
— Ну, да, да! Голова у меня часто болит! Веришь ли, Видзя, я предпочла бы лучше поскорей возвратиться в пансион: там хоть, по крайней мере, разнообразия больше… А все мое удовольствие здесь заключалось в том, что я тете Марте туфли вышила…
Ее бледное малокровное личико расцвело улыбкой детской, беззаботной радости.
— Чудесные туфли! — повторила она. — Завтра отдам тете. Вот она обрадуется!
Девочка захлопала в ладоши, подскочила, обняла брата и снова начала умолять его жалобным голосом:
— Возьми меня, Видзя, на эту свадьбу… мне потанцевать хочется… Зося говорит, что там будет весело… она себе такое красивое платье готовит!..
Витольд задумался.
— Нужно просить мамашу…
— Попроси, милый!
— А сама ты отчего не хочешь?
Девочка испуганно посмотрела на него.
— Я боюсь… не могу… мама огорчится и опять расхворается… Она всегда бывает больна, когда ей что-нибудь не понравится… Тебе легче попросить, ты умнее меня.
