Графиня Козель. Часть вторая, глава VI

Придворная жизнь в Дрездене продолжала идти своим порядком, но в Августе начинали замечать некоторое утомление и скуку: он как будто уже устал развратничать, и во всех его новых сношениях с женщинами не было и тени любви или привязанности, которыми несколько опоэтизировались прежние его интрижки.

Он, видимо, старел; ничто его не забавляло, и он зевал дома, зевал на пирах и увеселениях и часто сердился.

Самые развлечения его стали еще грубее: он теперь больше всего любил смотреть, как большие меделянские собаки берут на садке сильного медведя или как издыхает в агонии несчастный раненый олень. К этим же диким удовольствиям он приучал и своего юного сына. Кровавые травли составляли теперь резкий контраст с прежними картинами его наслаждений среди улыбок прелестных женщин.

О Ко́зель он не хотел и слышать, но ему напоминали о ней, запугивая ее мстительностью: представляли, что теперь на свободе в чужом государстве эта бешеная, ревнивая женщина может покуситься на священную жизнь Августа.

Король и об этом слушал неохотно, но постепенно стал верить этим словам.

Усердные наушники: Флемминг, Левендаль, Ватцдорф, Лагнаско и Фицтум — тщательно поддерживали в короле это настроение и беспрестанно подсылали шпионов следить за Анной, а в то же время выдумывали средства снова захватить ее в свои руки и, воспользовавшись этим, разграбить ее состояние.

Поэтому когда Ван Тинен вернулся из Берлина, его сейчас же позвал к себе Левендаль и потребовал от него обстоятельного отчета.

— Ну, что же там Ко́зель? — спросил он.

— Несчастная женщина! — отвечал Ван Тинен.

— Да, что она несчастная, в том сама виновата! Сошла с ума на обещании короля жениться на ней! Что, она до сих пор не перестала считать себя правой?

— Кажется, что так; она ни в чем не изменилась.

— Расскажите мне все, что вы видели и что от нее слышали.

— Она все такая же, как была: упрямая, вспыльчивая, гневная и прекрасная…

— Подурнела?

— Нисколько.

— Может ли это быть?

— Уверяю вас: ни время, ни горести точно не имеют над ее наружностью никакой власти.

— Тем хуже.

— Что вы изволили сказать?

— Я говорю, тем хуже ей, а нам тем более причин опасаться: король о ней еще помнит. Что же она поет теперь?

— Поет то же, что и всегда пела.

И Ван Тинен сообщил в общих чертах известный нам разговор его с Ко́зель.

Левендаль, отобрав эти сведения, тотчас же отправился с ними к Денгоф и передал ей все, разумеется, с некоторыми преувеличениями и прикрасами, прося ее всячески действовать на короля, чтобы он обеспечил свою дорогую жизнь от угроз этой безумной ревнивицы. Денгоф и ее сестра Поцей, по правде сказать, не совсем верили в эту опасность, но Левендаль привел им на память, как Анна явилась из Пильницы на маскарад, и сказал, что так же легко она может в один прекрасный день явиться и из Берлина. Это подействовало на женщин, и они, призвав к общему совету свою почтенную мать, решили немедленно предупредить короля и всячески стараться убедить его в необходимости лишить Анну свободы.

Вечером этого дня были танцы в саду Гесперид при дворце Звингра. Это был очень хороший сад, разбитый в тогдашнем прихотливом вкусе: с цветочными куртинами, обсаженными буковыми деревьями, с фонтанами, гротами и прекрасными статуями. При искусственном ночном освещении цветными фонарями сад был еще лучше, чем днем, и дрезденское общество его очень любило. Посреди сада был просторный и ярко иллюминованный шатер, где танцевали, а аллеи густых померанцевых деревьев и темноватые беседки давали приют парам, искавшим уединения.

Король явился на этот вечер в голубом, отделанном серебром и белым кружевом шелковом кафтане, и такого же цвета платье было на госпоже Денгоф, при которой неотлучно находилась ее сестра Поцей. Эти две примерные сестры не ревновали друг друга и вели дела сообща: так и здесь они обе сразу овладели Августом и, выбрав удобное, по их соображениям, время, успели пролепетать ему надиктованные им фразы о Ко́зель.

Август был не в духе, слушал их неохотно и дело не клеилось. Тогда на помощь дочерям подоспела Белинская, но это окончательно не понравилось Августу, и он, как бы выйдя из задумчивости, с которой слушал их жужжание, сказал Белинской:

— Дорогая моя графиня, вы, мне кажется, уж очень много беспокоитесь за меня. Но вам надо знать, что обо мне печется столько прошенных и непрошенных охранителей, что со мною определенно ничего не может случиться, а между тем разговоры об этом так меня утомили, что я всегда рад, когда их не слышу. Пойдемте-ка лучше что-нибудь пропляшем!

И он встал и, взяв под руки ее дочерей, отправился к танцевальному шатру. Таким образом, первая попытка была вполне неудачна, но зато она в тот же вечер была возобновлена другими лицами: Левендалем и Флеммингом. То же самое, что дамы говорили королю перед танцами, эти государственные люди повторили ему после ужина за вином; король дал им говорить и слушал их, но его брови несколько раз нахмуривались, и он наконец не выдержал и сказал с сильным сарказмом:

— Послушай, Левендаль, ты, должно быть, черт знает как сильно меня любишь!

— Можете ли вы в этом сомневаться, государь?

— Где тут, мой любезный, сомневаться, когда ты мне выдаешь с головою женщину, с которой ты и в родстве, да и, кажется, немало ей обязан… Откровенно скажу: ты меня, братец, удивляешь; я бы на твоем месте учился быть благодарнее; а о себе я сам позабочусь.

Левендаль умолк; но в тот же вечер подсунул на глаза королю Ван Тинена с его известиями из Берлина, однако, король и этого не захотел слушать. И вот тогда-то, может быть, зародилась мысль добывать Анну Ко́зель через Берлин.

Графиня Ко́зель не желала жить в Берлине открытым домом, но ей это, однако, не удалось: ее красота и своего рода известность, а также ум и приятность — все это делало ее интересной для многих; притом же в Берлине тогда все так скучали, что гостиная молодой красивой женщины составляла очень привлекательное место, и молодые люди стали добиваться знакомства с графиней.

Бóльшая часть придворных короля Фридриха Прусского знали графиню Ко́зель ранее при своих неоднократных поездках в Дрезден и потому имели достаточный предлог к возобновлению отношений; и около нее скоро стал собираться весьма оживленный кружок, в котором не было излишних стеснений этикета, и вечера проводились нескучно, тогда как на вечерах короля или королевы тоска доводила людей до сонной одури.

Сам король, впрочем, редко принимал в городе: он чаще бывал в Потсдаме или Вустергаузене, где вел строго регулируемую жизнь. В десять часов он являлся на смену караула; потом слушал доклады своих министров, делал небольшую прогулку; в полдень принимал военных начальников и иностранцев; после садился вместе с королевой и семейством за скромный стол. После обеда работал в кабинете и не показывался до самого вечера.

Вечером королева и несколько ее дам и офицеров, а иногда и кто-нибудь из иностранцев играли в пикет или ломбер, и тем день был кончен. Ничто не разнообразило этого течения жизни, составлявшей самый резкий контраст с жизнью шумного и элегантного двора саксонского. Да это было и в порядке вещей: в целом свете не было двух характеров, менее схожих между собой, чем Фридрих Прусский и Август. Август был волокита и развратник, а Фридрих имел в жизни только одно увлечение девицей фон Панневитц, но с тех пор, как она наградила его пощечиной, он навсегда оставил ухаживание за женщинами и был образцом супружеской верности. Август был расточителен, а Фридрих до того скуп, что из-за его стола нередко вставали впроголодь. У Августа в государственном управлении господствовал какой-то правительственный дебош; а тут во всех порядках царствовал педантизм, и малейшее нарушение правил наказывалось с казарменной суровостью. О балах при дворе никто и не думал. Ели на глиняной посуде, а когда надо было принимать кого-нибудь из иностранцев, то тогда доставали из кладовых тяжелое серебро, которое после обеда снова прятали. Фантазии у короля Фридриха если и были, то совсем не такие, как у Августа; он, например, любил, чтобы после скудного ужина королева удалялась, а мужчины собирались в «табачную коллегию», то есть в комнату, где курили табак из коротеньких голландских трубочек и пили пиво. Здесь допускалась несколько бóльшая свобода, позволявшая смех и шутки, но всегда весьма грубые. В этом состояла самая веселая часть королевских приемов. Одурманясь пивом и табаком, гости в угоду королю тупо и отвратительно издевались над наукой и учеными, устраивая шутовские диспуты на пошлые темы об ученых глупцах и других подобных материях. Или на кафедре появлялся Моргенштерн, одетый в голубой бархатный сюртук с красными обшлагами и заячьей обшивкой, в красном камзоле, в парике, мало не хватающем до колен, и с лисьим хвостом на боку вместо шпаги. Вяло и скучно он толковал что-нибудь битый час, и это чрезвычайно потешало короля. Более изящных и разнообразных удовольствий Фридрих себе не позволял да, вероятно, и не желал их. А потому понятно, что когда в Дрездене смеялись над Берлином, в Берлине, в свою очередь, подтрунивали над Дрезденом, представляя его за некоторое подобие ада. Для заключения контрастов надо упомянуть, что Август в области религии был олицетворенное неверие, а Фридрих Прусский был человек религиозный и набожный. Рассказывают, что однажды за ужином недавно поступивший камердинер короля, обязанный читать вслух молитву, дойдя до слов: «да благословит тебя Господь», нашел более приличным сказать: «да благословит вас Господь», и король закричал ему:

— Стой, негодяй! Читай так, как написано! И знай, что перед очами Божиими я такой же негодяй, как и ты!

Понятно, что люди с более или менее живыми характерами искали, где отдохнуть от этой скуки, наилучшее описание которой оставила нам собственная дочь короля Фридриха. Одним из таких спасительных мест и был дом Ко́зель, круг знакомых которой, все расширяясь и расширяясь, достиг наконец такого большого размера, что это стало заметно.

Король Фридрих, знавший обо всем, что у него делалось, конечно, знал и об этом, но пока молчал.

Военные люди собирались к Ко́зель обыкновенно в пору раннего берлинского ужина и засиживались, против берлинских обычаев, далеко за полночь.

Молодой народ приносил сюда новости и сплетни, которые доходили в Берлин из Дрездена, и как графиня не умела скрывать своего гнева, когда дело касалось Августа, то его саксонскому величеству здесь порядочно доставалось. Иногда он бывал и исключительным героем ночных бесед в салоне своей отставной фаворитки, и непочтительные речи, которые вели здесь о «соседе», начали доходить до «табачной коллегии».

Фридрих сначала посмеивался над тем, как достается его «прелюбодейному соседу», но потом, при дальнейших рассказах о том же, начал хмуриться, и вот однажды вечером Анну совершенно неожиданно посетил один старый генерал.

Он «дружески» советовал Анне оставить в покое Августа и играть вечерами в трик-трак или в пикет и с тем уехал.

Анна не послушалась этого совета и продолжала вести себя по-прежнему, что и шло вплоть до того самого дня, когда ее одним ранним утром посетил генерал-губернатор города Берлина Вартеслебен и предложил ей неожиданный вопрос: не желает ли она пожить в более спокойном уголке Пруссии, в Галле?

— Что я буду делать в этом Галле? — изумилась графиня.

— Все, что вам угодно, графиня, там чудесный воздух, прекрасные виды. Словом, это очень хорошее место.

— Да, но вы меня извините, я никогда в жизни не думала о Галле и не знаю, для чего мне туда ехать!

— Это удивительно! — воскликнул Вартеслебен. — Вообразите, королю кто-то сказал, что вам будто бы очень нравится жить в Галле, и его величество отдал приказ вас там устроить. Теперь вам отказаться от этого было бы большой неловкостью, да и… по моему мнению, даже совсем невозможно.

Графиня посмотрела на него и с усилием выговорила:

— Значит, вы мне передаете приказ?

— Король полагает, что вам там будет лучше и удобнее, там вы можете говорить все, что вам угодно и о чем угодно, и это никуда не дойдет, между тем как здесь каждое неосторожное слово может испортить соседские отношения, которыми наш король весьма дорожит.

Проговорив это, Вартеслебен встал, откланялся и вышел, добавив на прощанье, что графиню, конечно, никто не гонит и что она может выехать не только завтра, а даже и послезавтра.

Графиня отлично понимала, что этот новый разразившийся над ней удар был намечен из Дрездена, и она в этом не ошиблась.

Такое упорное преследование только взбудоражило ее беспокойный дух, и она, опасаясь нового визита Вартеслебена, решила уехать в тот же день. Лошади были наняты, вещи уложены, и прекрасная Анна со своим верным домочадцем Закликом потянулась в новое место изгнания, которое отвела ей казарменная любезность Пруссии.