Графиня Козель. Часть первая, глава XII

Август, вероятно, сильно чувствовал свое унижение и всячески старался забыть его: еще шведский король не успел освободить Саксонию от своего присутствия, как Август II предался своему обычному разгулу и начал устраивать самые разнообразные увеселения. Неразлучная с ним графиня Ко́зель сопровождала его всюду.

Вскоре по отъезде Карла XII вслед за балами и маскарадами, которые привлекли в саксонскую столицу множество иностранцев, послов и странствующих рыцарей с целого света, Август устроил великолепную охоту. Ко́зель и здесь была всегда рядом с королем, и общество любовалось статной амазонкой в золотых доспехах на белом коне.

Лорд Петерсбург, присутствовавший на всех этих торжествах, не находил слов, чтобы выразить свое восхищение от этой неувядаемой красавицы. Ловкая наездница, Анна отлично владела и ружьем и так царила на этих охотах, что была истой королевой, а Август казался при ней не более, как ее первым придворным. Все это до такой степени туманило ее во всех других случаях довольно ясный ум, что никакие дружеские предостережения не могли уберечь ее от опасных в ее положении увлечений. И если преданный ей Гакстгаузен или смиренный Заклик иногда позволяли себе сделать ей какой-нибудь легкий намек на непрочность королевского фавора, то она гневалась и нетерпеливо отвечала:

— Все это, может быть, верно для фавориток, но я его жена, и притом король очень хорошо знает, как шутить со мной: я убью и его, и себя без рассуждений.

Накутившись вдоволь дома, Август задумал перекочевать в тех же целях на воскресную ярмарку в Лейпциг, где ему всегда очень нравилось, потому что здесь он, толкаясь с трубкой в зубах по всевозможным закоулкам, проводил время с кем попало. В нынешней поездке ему сопутствовала туда и Анна Ко́зель.

Двор останавливался тогда в «Гостинице под яблоком». Король как приехал, так и потонул в удовольствиях: он пил, играл и волочился за наехавшими сюда французскими танцовщицами и актрисами.

Ко́зель не могла совсем удержать его от такой жизни, но наблюдала только, чтобы все это не хлынуло через край и не зашло слишком далеко.

12 мая в Дрездене праздновались именины короля; к этому торжеству собралось немало гостей, и, между прочим, прибыли князь Эбергард Людовик Виртембергский и Гогенцоллерн. Опять шли пиры, чудовищные мертвые попойки и охоты, из которых об одной надо здесь кое-что заметить, так как она имела для Анны нечто роковое.

***

На давней оседлости лужицких славян, в Нежице, есть старое селение, раскинутое у подножья горы, которую называли когда-то Столбами. Название это дано горе потому, что прихотью природы здесь выдвинуты из недр земли мрачные базальтовые столбы. Не разгадать, откуда и как они здесь стали: точно волшебные руки духов взяли их, принесли сюда и поставили. Века назад на этих скалах построен такой же, как и они, мрачный замок, из которого очень далеко видно во все стороны: на юг — до лесистых вершин Саксонских и Богемских гор, а на запад — до гребня Рудных гор Саксонии. Ближе видны были голые пирамидальные скалы, на которых стояли замки Зонненштейн и Детерзбах. На восток шли сплошные леса и горы Гохвальда, за которыми начинались разбросанные чешские поселки.

Старый Столпянский замок прежде был резиденцией мейсенских епископов, которые и позаботились украсить и укрепить его. Он имел вид довольно величественный, но, как выше сказано, и весьма мрачный. Замок был окружен стенами с бойницами и высокими островерхими башнями, в которые нередко ударяла молния.

При замке был и полный дичи зверинец, который нетрудно было поддерживать, так как в окрестных лесах было много зверя.

Однажды при ночной пирушке один из собеседников короля как-то заговорил об этом замке, где Август до сих пор не бывал, и ему тотчас же пришло желание посмотреть завтра эту дикую местность и поохотиться в зверинце.

За решением немедленно последовало и исполнение: рано утром, когда еще роса покрывала траву и деревья, у порога королевской двери уже стояли оседланные кони. Все было готово к отъезду, и Август вышел в сопровождении свиты. Ко́зель, ничего не знавшая об этих сборах, очень удивилась такому неожиданному отъезду и послала Заклика спросить короля, куда ему угодно так рано ехать.

— Скажи твоей графине, — отвечал, садясь на лошадь, Август, — что я еду смотреть Столпянский замок. Если она желает, тоже может ехать, но только пускай меня догоняет: я боюсь жары и ждать не стану, а ее сборы долги.

Этот ответ не понравился и без того уже недовольной графине, и она захотела показать королю, что ей не надо много наряжаться, чтобы быть прелестной. Она велела, чтобы тотчас были готовы ее верховая лошадь и несколько молодых людей, составлявших ее импровизированный конвой. Анна надеялась догнать короля ранее, чем он доедет до Столпянского замка.

Через полчаса все приглашенные сопутствовать графине были уже на лошадях около ее дворца, и ее белый арабский конь с длинной гривой, с седлом, окованным золотом и обитым пунцовым бархатом, нетерпеливо ржал в ожидании своей всадницы.

Ко́зель оделась наскоро, но прекрасно: она была в длинном, отделанном золотом белом платье и в голубой шляпе с белыми перьями и голубым, украшенным золотом, током.

— Господа! — воскликнула она, подойдя к лошади и подняв вверх свою прелестную ручку с хлыстом, рукоятка которого сверкала дорогими каменьями. — Его величество король вызвал меня на состязание; полчаса тому назад он уехал со своей свитой в Столпянский замок. Я хочу догнать его, прежде чем он туда приедет. Время дорого, не будем терять ни минуты, и кто мне добрый товарищ, тот от меня не отстанет!

Сказав это, она быстро вспрыгнула на лошадь и, махнув хлыстом, сразу понеслась вскачь. Сопровождавшие ее в числе прочих Заклик и конюший мчались за ней.

Арабский скакун несся стрелою. Дорога за городом шла через лес, это была старая песчаная дорога, очень мягкая, но и очень утомительная, и кони, несмотря на раннее прохладное время, скоро запотели и взмылились.

В то время край этот был еще очень слабо заселен и казался пустыней. Изредка только кое-где встречались маленькие вендские деревеньки с их бедными хатами под высокими крышами, торчавшими из-за окружавших их вишневых садов.

Дорогой никого не встречалось, кроме крестьян, которые робко снимали шапки и не умели ничего рассказать, как далеко они встретили короля. Да при торопливой погоне некогда было с ними долго разговаривать и терять время в бесполезных расспросах.

После часа такой бешеной скачки конюший пристал к графине с просьбой хотя бы немного приостановиться и дать перевести дух лошади. Ко́зель сначала не хотела его слушать, но наконец поехала немножко тише и, поравнявшись с воротами одной старой хаты, совсем осадила своего коня. Все остальные сделали то же и сошли с седел, чтобы облегчить лошадей, напиться и поправиться.

Неподалеку у ворот домика гости заметили завернутую в рваное покрывало изможденную старуху, которая стояла, опираясь на палку. Она, в свою очередь, смотрела на пышную кавалькаду с глубоким равнодушием. Кто-то спросил ее, давно ли проехал король, но она отвечала:

— Какой король? Я не знаю, кто ваш король, а мои короли умерли.

Она говорила это медленно, бесстрастным голосом и ломаным языком с акцентом; а между тем из хаты вышел длинноволосый, средних лет мужчина в синем сюртуке с большими пуговицами и, сняв шапку, сказал гостям на чистом саксонском наречии, что король проехал не более, как три четверти часа тому назад, но что он ехал очень скоро, и догнать его едва ли возможно. Ко́зель спросила, нет ли какой-нибудь кратчайшей дороги к Столпянскому замку, но такой дороги не было. Надежда догнать короля исчезла, и спешить без отдыха было ни к чему.

Графиня решилась дать своим спутникам и их лошадям маленький роздых: сойдя с седла, она сделала несколько шагов и вдруг стала всматриваться в нищую старуху.

— Что это за женщина? — спросила она немца.

Тот пожал плечами и отвечал:

— Это славянка… вендка!

— Что она здесь делает?

— Гм! Как вам сказать? Она не в своем уме: она уверяет, что этот двор когда-то принадлежал ее отцу, и не хочет уйти отсюда. Так и живет здесь неподалеку в землянке, вон под той горой… таскается по полям да, кто ее знает, что-то бормочет. Может быть, какие-нибудь бесовские заклятия!

— Заклятия? — невольно повторила Ко́зель.

— А что же вы думаете? Никто не сомневается, что она колдунья… Я ей деньги предлагал, чтобы она только ушла куда-нибудь отсюда подальше, так не хочет…

— Отчего же?

— Да вот говорит, что это земля ее отцов, и что она здесь должна сложить кости…

— Вот странная!

— Да, она странная, да порою довольно страшная.

— Что же в ней страшного?

— Да знаете, здесь место дикое, глухое, тут все как-то… жутко, а она часто, ночью, когда на дворе воет буря, бродит, не то хнычет, не то поет, слова не разберешь, просто мороз по коже ходит, а выгнать ее…

— Что же?

— Тоже небезопасно.

— Что же она может сделать?

— Мало ли что? Она знает заклятия на нечистую силу… Черти ей, говорят, повинуются.

Видя, что рассказ этот интересует пышную даму, немец понизил голос и добавил:

— Она и будущее знает.

— Знает?

— Ага, да еще как!

— И может предсказывать что-нибудь? — спросила Ко́зель, оглядывая с любопытством старуху.

— И как еще… Не всегда, разумеется, а когда захочет.

— И что же, сбываются ее предсказания?

— Ох! Чтобы ей пусто совсем было, госпожа: все, что она скажет кому-нибудь, то все сбывается.

— А как ее зовут?

Немец беспокойно оглянулся и тихо прошептал:

— Млава.

— Млава?

— Тсс! Да, ее зовут Млава.

Хотя и немец и графиня говорили очень тихо, но старуха, вероятно, услышала свое имя. Встряхнув своими длинными седыми волосами, она гордо подняла голову и воззрилась проницательными черными глазами в лицо графини.

Анна это заметила и подошла к ней еще ближе. С минуту обе женщины молча смотрели в глаза друг другу, и наконец Анна спросила:

— Кто ты, старушка?

— На что тебе знать, кто я?

— Мне жаль твоих седых волос! Смотри-ка, как они пожелтели от ветра и пыли. Что тебя, бедную, довело до такого убожества?..

— Я не убога, — отвечала, покачав головой, Млава.

— Что же у тебя есть?

— Воспоминания о прекрасных днях.

— Но ведь воспоминания везде могут быть с тобою.

— Везде.

— Так зачем тебе жить тут?

— А зачем мне идти отсюда? Здесь мое место, здесь мое наследство.

— О каком наследстве ты говоришь, бедняжка?

— О наследстве моего рода.

— Твоего рода?

— Да, моего рода.

— Но что за род твой?

— Мой род?.. Королевский.

— Королевский!.. Твой род королевский! Но ты?

— Я королева.

— Королева?!

— Да, я королева! Я должна была быть королевой! Во мне кровь коренных королей этой земли…

Ко́зель улыбнулась. Млава это сейчас же заметила и продолжала, вперив в нее свои темные очи.

— Ты удивилась… смешно тебе стало, не смейся, зачем нам смеяться, ты сама королева, а не знаешь, чем станешь.

— А чем я стану? Ты ведь умеешь угадывать?

— Это как когда и как кому, — отвечала бесстрастно Млава.

— А мне, например, ты могла бы теперь что-нибудь сказать, что со мной будет?

— Чему с тобой быть? — отвечала Млава. — Кто высоко забрался, тот только низко упасть может, больше ничего.

Ко́зель побледнела, и у нее задрожали губы, но она сделала над собою усилие и, улыбнувшись, молвила:

— Ничего, ничего, говори, я не робка и не труслива, смотрела в глаза счастью, не зажмурюсь и от беды, пожила на солнышке, посижу и впотьмах.

— Не равны потьмы, — заговорила тихо Млава. — О-о, как долга бывает иная ночь!

— Что долго, то все-таки невечно.

— Кто знает, кто знает! Это надо смотреть, — пробормотала Млава и, вытянув вперед свою руку, сказала:

— Покажи мне свою ладонь.

Графиню немножко покоробило, и она брезгливо отдернула свою руку.

— Не бойся, красавица, — спокойно сказала Млава, — я твоих белых пальчиков не запачкаю… Покажи ручку, я только посмотрю.

Ко́зель сняла перчатку и протянула руку.

— Гм! — произнесла, взглянув, Млава. — Прелестная ручка, прелестная; вполне стоит того, чтобы ее только королю целовать; а не всё, не всё в ней подобру…

— Что ты сочиняешь, старуха!

— Нет, нет, не сочиняю, вот черта и вот черточка, маленькая, маленькая… ручки не портит, а жизнь губит… да…

— Ты, старая, лжешь.

— Ага, лгу! Нет, я не лгу. Ничего, ничего, от себя не уйдешь. Длинная, длинная была полоса счастья, другая будет длиннее. Тебя, красавица, ожидает большое и долгое горе. Говорить, что ли, всё?

— Говори! — резко ответила покрасневшая от волнения Анна.

— Тебя ждут тяжелые дни; ждут бессонные ночи. Слушай! Слушай! Слезы, как море… всё слезы… Что это!.. С детьми ты будешь бездетна; у тебя есть будто муж, и он не умрет, а ты будешь вдова… К короне близка, а еще ближе к неволе… Будешь освобождена, но откажешься от свободы… Будешь… ой… ой… не хочу, не хочу говорить… о, не спрашивай меня, не спрашивай более…

И некому было и спрашивать: бледная, как мрамор, Ко́зель только могла прошептать:

— Недобрая женщина, чем я провинилась перед тобой, за что ты меня так пугаешь? Я не так зла, как ты, вот возьми себе это.

И Ко́зель подала Млаве золотой, но та отвернулась и сказала:

— Побереги, мне не надо золота.

И Млава, завернувшись в свои лохмотья, заковыляла в сторону.

***

Из спутников графини никто этого разговора не слышал, и он для всех них остался тайною; они, конечно, могли заметить, что Анна была взволнована и бледна, но не более. Остальной путь был совершен без всяких приключений и в глубоком молчании.

Через полчаса езды показались верхи Столпянских башен, а еще через полчаса кавалькада достигла самого подножья горы. Король и его свита были уже внутри замковой ограды, и веселый Август приветствовал фаворитку.

— Ну, вот и не догнала! — шутил он. — А я уже долгонько жду. Где ты это задержалась?

— Да я все ехала и только полчаса потеряла у корчмы.

— Что же ты там делала? Отдыхала?

— Да, но, впрочем, менее отдыхала, чем заговорилась.

— Заговорилась? Моя Анна заговорилась с кем-то у дорожной корчмы! С кем же это?

— С нищей старухой.

— Вот как! Что за старуха и что в ней необыкновенного?

— Много необыкновенного.

— Пожалуй, ведьма, гадалка, пророчица? Ну, что же она тебе наворожила?

Но Анна вместо ответа взглянула на короля, и из глаз ее брызнули слезы.

— Что это значит? — воскликнул удивленный Август, но он напрасно старался узнать, что тревожило его фаворитку и, махнув на это рукой, попытался отвлечь ее внимание.

— Ну, как нравится тебе этот старый епископский замок? — заговорил он беспечно.

— Он мне вовсе не нравится, — отвечала Анна.

— За что так? Нет, ты посмотри на него хорошенько.

— Смотрю и вижу. Отвратительный! Страшный! Ужасный! Не понимаю, что за фантазия была у вас ехать сюда искать развлечений? Здесь, кажется, гораздо удобнее предаваться воспоминаниям о пытках. Ужасно, мрачно!

— Да, но твои глаза, моя прелесть, могут осветить его, — перебил Август и подал Анне руку.

Они обошли весь угрюмый замок вокруг и остановились у порога. Графиня была молчалива, но король очень доволен. Он, быть может, соображал, как ему обратить этот замок в тюрьму, когда станет тесно в Зонненштейне и Кенигштейне. Оставив графиню, которая не хотела идти далее, Август отправился с ключником взглянуть на места заключений.

Осмотрев башни Доната и мрачные камеры, служившие для пыток, он зашел в башню св. Иоанна, построенную епископом Иоанном VI, потом спустился в застенок, где наказывали монахов, отсюда ключник ввел его в тюрьму и ее темную яму, куда людей опускали по приставной лестнице. Все эти тюрьмы были пусты, но совершенно исправны, и Август осматривал их с большим любопытством. В конце сделанного им обхода он бросил сверху башни общий взгляд на крепостные стены замка и вернулся к графине, которую нашел там же, где ее оставил.

— А ты все еще грустна? — спросил он.

— Да, эта поездка совсем не веселит меня, — отвечала Анна. — Замок производит на меня самое неприятное впечатление. Мне чудится, будто я слышу здесь стоны тех, которые тут, должно быть, так ужасно страдали.

Король улыбнулся.

— Кто здесь страдал, тот, конечно, этого заслужил, — отвечал он. — А кто заслужил наказание, тот и должен его нести. Но что это значит, моя прелестная графиня, откуда приходят вам сегодня в голову такие черные мысли? Впрочем, если замок вам так не нравится, мы отвернемся от него и отправимся в зверинец. Там веселее: я приказал приготовить там стол, и мы хорошенько закусим; а между тем облава нагонит нам зверя, ты отличишься в стрельбе, и мы, как всегда, будем рукоплескать твоей ловкости.

— Хорошо, — отвечала рассеянно Анна.

В зверинце уже все было готово, как приказал король. На ближайшей у входа поляне был раскинут великолепный турецкий шатер, напоминавший королю венский поход; стол был богато сервирован, и графиня Анна заняла за ним свое первое место.

День был жаркий; солнце стояло высоко и горячо пекло; в воздухе было душно и пахло грозою. Веселье не клеилось, а Август не любил около себя молчания, поэтому сам был не в духе и старался поскорее окончить закуску. Столы были убраны, и ловчие подали ружья, с которыми вся компания отправилась в глубину зверинца.

Хмурое настроение кое-как рассеялось, и под вечер общество, застрелив несколько серн и кабанов, тронулось в обратный путь. Но едва они обогнули замок, как увидели, что навстречу им по небу надвигается темная туча. Ехать навстречу ей было бы безрассудно, тем более что гром уже погромыхивал и вскоре упало несколько капель дождя. А потому решено было возвратиться в замок и переждать бурю. Так и сделали; но пока успели вернуться, туча разразилась и проливной дождь хлынул потоком.

Свита короля разместилась, где попало, а сам Август и его подруга вошли в одну из камор, где были стол и простые деревянные лавки. Лучшего помещения не было, и это производило дурное впечатление на расстроенную всем сегодняшним днем Анну.

— Здесь ужасно, — говорила она.

— Да, но что же делать, я не мог этого предвидеть, и другого помещения нет, — отвечал Август.

Анна покорилась необходимости, но вся дрожала. Тьма надвигалась все гуще и гуще, дождь лил и гулко стучал в свинцовые переплеты оконных рам, молнии реяли в самых разнообразных направлениях и, казалось, старались проникнуть под своды. И вот яркий зигзаг сверкнул над башней Доната, и все старое здание вздрогнуло до основания. Испуганная Ко́зель вскрикнула, но король ее успокоил: удар не причинил никакого вреда, башня не загорелась, и пошел сильный дождь.

Вскоре небо стало проясняться и можно было ехать.

Все снова сели на лошадей и отправились.

Проезжая мимо хаты, где утром была Млава, Ко́зель невольно искала ее глазами; но старухи здесь не было: она стояла подальше у дороги и, узнав Анну, улыбнулась ей, как старой знакомой. Август взглянул на Млаву и отвернулся.

***

Питая глубокую ненависть к Карлу XII, Август видел в его успехах какое-то роковое преследование судьбы. Но все это было ничто в сравнении с его нерасположением к полякам, которым он приписывал все свои несчастья. Те из поляков, которые оставались верными сторонниками Августа и являлись к нему на поклоны, имели случай убеждаться, как он ненавидел их нацию.

Впрочем, в эту пору Август презирал все и всех; он был занят теперь одной мыслью: как поднять свою втоптанную в грязь репутацию, и, надо признаться, избрал для этого самое странное средство. Униженный дома врагами своей страны, он захотел явить себя героем для дел чужой земли.

Угождая императору, он отправился с небольшой горсткой своих людей во Фландрию, чтобы сражаться против французов. С этой целью он, сохраняя инкогнито, примкнул к войскам принца Евгения Савойского и действительно сражался с такой отвагой, что принц Евгений и Мальборуг считали нужным воздерживать его, чтобы не рисковал своей драгоценной жизнью.

— На войне, — отвечал Август, — надо быть немного кальвинистом и верить в предназначенье.

Этот его ответ пользовался большой известностью и дал повод многим сомневаться в том, был ли король Август «добрым католиком». Сомнение, впрочем, едва ли уместное, так как Август потому, собственно, и принял католичество, что у него не было никакой веры.

«Говорят, что Август переменил религию, — писал один из историков. Я не могу этого допустить, потому что переменить можно только то, что мы уже имели. Август разве принял религию, но не переменил ее».

Но как он ее принял?

Всем было известно, что тотчас же по принятии католичества он начал дерзко и грубо издеваться над обрядами своей новой веры: его шалости в этом случае доходили до того, что он вешал четки на шею своей любимой собаки.

Однако военные подвиги с Евгением Савойским саксонскому королю тоже скоро наскучили, и он, предвидя, что осада Лилля может продлиться довольно долго, пожелал возвратиться к своей Саксонии и к своей Ко́зель.

Возвращаясь инкогнито, под именем графа Торгау, он заехал по дороге в Брюссель, где ему чрезвычайно понадобилось провести вечерок с танцовщицей Дюпарк. На вечеринке, происходившей в знаменитом тогда ресторане Вернуса, Август вознаграждал себя за суровое воздержание лагерной жизни и так увлекся Дюпарк, что, расставаясь с ней утром, пригласил ее приехать в Дрезден.

Бывшие с ним придворные тотчас же усмотрели в этом признак охлаждения к графине Ко́зель и намотали это себе на ус.