De profundis (4)

   Он долго и тщетно ждал.

   Сморщил лоб в глубокие морщины и улыбался. Все время улыбался. Тупая, бессмысленная улыбка как бы окаменела на его губах.

   Лихорадка росла и усиливалась. По горлу пробегали глубокие тонкие булавочные уколы. Мысли болезненно, как раскаленные металлические прутья, кружились в его голове.

   Он будет ждать еще пять минуть, только пять минут.

   Спокойное безумное торжество пылало в его душе.

   — О, если она не придет, тогда он освободится от нее.

   Он чувствовал это ясно.

   Вдруг вздрогнул: знакомый! Уселся поглубже на диван, схватил газету и закрыл ею лицо.

   Но тот уже заметил его, спокойно подошел к нему и сел с ним рядом.

   — Ваша сестра должна скоро прийти, — сказал он. — Я встретил ее сегодня, она сказала мне, что придет сюда.

   — Она это сказала?

   — Да.

   Он в бешенстве стиснул зубы. Снова схватил газету и начал читать. Но не понимал ни слова. Тупое, судорожное бессилие толстой корой налегло на его сердце. И он чувствовал, как сердце до глубоких ран билось об эту кору.

   Так просидели они, наверное, с час.

   Он, наконец, вскочил.

   — Подождите мою сестру. Я должен идти.

   — Вы в самом деле должны идти?

   Он, шатаясь, вышел на улицу.

   Едва мог идти. Дикое бешенство против этой женщины останавливало его кровь. Он готов был плакать. Силы заметно оставляли его. Его душило, как будто он глотал прогорклый дым.

   Медленно передвигал он одну ногу за другой. Каждый шаг причинял боль в мозгу: если он пойдет быстрее, разорвутся все жилы. Сознание начало оставлять его.

   Он бессмысленно повторял отдельные предложения, говорил какую-то чепуху, тихо смеялся и потирал руки.

   И снова вспыхивало в нем тихое торжество: ему не нужно ее видеть. Он освобожден, избавлен от своего вампира.

   Усмехнулся.

   Вдруг сразу остановился. Сердце его сильно сжалось: заметил вдали шуршащее черное шелковое платье...

   Нет, это не Агая.

   Беспокойство поднималось в нем. Беспокойство и давящая тоска.

   Нет, нет, — он должен идти домой. Лечь в постель. Он смертельно болен.

   Солнце ослепительно светило ему в глаза. Он чувствовал, что острые удары солнечных лучей резко бьют его по нервам. Голова его кружилась: он сел на скамью.

   Отвратительно: упасть в обморок на улице! — вдруг мелькнуло у него в мозгу. Представление о суматохе, о носилках разом встряхнуло его.

   Он заставил себя видеть, ясно видеть и различать людей, которые скользили мимо него, как тени.

   И вдруг он увидел ее. Ему показалось, будто он уже раньше видел, как она прошла взад и вперед перед его скамейкой.

   Она шла спокойно, приветливо кланялась на все стороны, на ней были красные перчатки. Длинные ярко-красные перчатки.

   — Агая! — крикнул он.

   — Ну? Что ты здесь делаешь?

   Он молча взял ее под руку и повел в уединенное пустое кафе.

   Почувствовал в себе силу.

   — Если ты еще раз, — голос его прерывался от бешенства, — если ты еще раз будешь сажать мне на шею людей, то я... то я...

   Она, смеясь, глядела на него.

   — Что ты?

   Он внезапно успокоился. Силы его таяли, как лед на огне. Он снова усмехнулся. Вдруг в нем опять что-то встрепенулось. Он чувствовал, как коварно подстерегавшее воспоминание внезапно вырвалось наружу.

   — Разве ты вчера не сказала мне, чтобы я ждал тебя сегодня?

   — Нет!

   — Не лги, Агая, ради Бога, хотя бы теперь не лги. Я страшно боюсь за свой мозг... Ты, ты в самом деле не сказала этого?

   Она молчала.

   — Скажи, скажи — я не уверен в этом. Все сливается в моей душе. Я не мог понять, почему я ждал тебя там.

   Она вздрогнула.

   — Да, я это сказала.

   Он тяжело вздохнул.

   — Зачем же ты назначала мне свидание, если не хотела прийти?

   — Я больше не хочу быть с тобой наедине, — произнесла она холодно.

   — Не хочешь больше?

   — Нет!

   Он задумался и встал.

   — Да, тогда и я не хочу больше быть с тобой вместе, Агая. Я не могу на людях быть с тобой вместе. Я чувствую отвращение к людям. Я не могу видеть ни одного человека, кроме тебя. Нет, Агая, я не хочу этого.

   Она схватила его за руку. Он сел снова. Она была серьезна и печальна.

   — Неужели ты не можешь быть разумным? Разве ты не понимаешь, что все безнадежно, разве ты не понимаешь этого?

   — Почему безнадежно?

   — Потому что я твоя сестра.

   — Ты лжешь. Об этом ты не думаешь ни одной секунды. Тебе нравится мука, ты не можешь вдоволь насытиться своими и моими мучениями...

   Долго молчали.

   — Послушай, Агая, это потому... да — не правда ли? Ты очень любишь мою жену.

   — Да.

   — А если бы ее не было?

   — Тогда может быть.

   — Может быть?

   Она не отвечала.

   Снова молчание.

   — Я хочу остаться с тобой, — говорила она умоляюще. — Я хочу быть всегда вместе с тобой, но не наедине. Этого мы не должны. Я прошу тебя об этом.

   — Ты боишься меня?

   — Себя самой. Ведь ты любишь меня. Разве ты не можешь сделать это ради меня?

   — Что?

   — Ты не должен стараться быть со мной наедине, и... — она опустила голову — ты не должен больше до меня дотрагиваться. Я чувствую к этому невыразимое отвращение, — сказала она твердо.

   — Ты чувствуешь отвращение при моем прикосновении?

   — Да!

   По его телу как будто заструилась раскаленная, распавшаяся на мельчайшие шарики металлическая масса. Душа его с болью сморщилась. Он чувствовал стыд и отвращение к себе. Он прикасался к женщине, которая чувствовала к нему — к нему! — отвращение.

   Затем пришел в себя. Холодную, сухую ясность ощущал он в голове; как зарница, вспыхнуло тихое торжество в его истекающей кровью освобожденной душе.

   — Благодарю, что ты теперь, наконец, честна... Ты права... Никогда больше не буду я ни говорить об этом, ни прикасаться к тебе.

   Он видел лишь поля ее шляпы. Голова ее была низко опущена, и руки в красных перчатках далеко вытянулись на столе.

   — Может быть, нам отыскать того человека, которого ты послала мне для развлечения?

   — Нет!

   — Ну, так поищем кого-либо другого.

   — Нет!

   Долгое молчание. Он стал совершенно спокоен. Лихорадка сразу исчезла. Он как будто освободился от какого-то волшебства.

   — Ну, взгляни же! — сказал он дружелюбно после долгого молчания. — Теперь мы можем говорить друг с другом спокойно и разумно. Теперь ты достигла, чего хотела. Да, ты знаешь меня, ты знаешь, до чего стыдлива моя душа. Что касается меня, то ты можешь теперь призвать хоть тысячу человек У меня тоже больше нет никакой потребности быть с тобой наедине. Кроме того, я с величайшей охотой сорвал бы с тебя твою проклятую шляпу. Эти большие поля очень удобны... Ну, Агая, дорогая сестра, разве ты не можешь говорить совершенно разумно со своим братом?

   Вдруг она взглянула на него.

   Ему показалось, что он видит слезы в ее глазах.

   — Агая! — произнес он медленно.

   Слезы покатились по ее щекам.

   — Ты плачешь? — спросил он холодно и спокойно.

   — Нет! — грубо ответила она.

   — Да, ты плачешь, я ведь вижу! И я сижу и ломаю себе голову, почему ты, собственно, плачешь. Я не верю твоим слезам. Твоя душа изолгалась. Она только судорожно ищет новых пыток... Ха, ха! ты, может быть, обладаешь способностью плакать когда угодно? Ты хочешь тронуть меня своими слезами?

   Она взглянула на него; взгляд, кричавший в мучительной судороге. Но только один момент, одно мгновение видел он, как дикая ненависть мелькнула в ее глазах, разрослась в сверлящий, сосущий свет и бросила жгучее пламя в его душу.

   Это длилось целую вечность. Потом свет резко разорвался в его глазах, ее лицо стало жестким, она смотрела перед собой, потом снова пристально посмотрела на него с каким-то стеклянным выражением, и вдруг глухая ненависть прорвалась снова, она откинулась на спинку дивана.

   — Ну, слава Богу! Теперь твоя лихорадка прошла, — сказала она с язвительной насмешкой, — теперь ты можешь вернуться к своей жене и рассказать ей все, что ты пережил со своей сестрою.

   — Да, я это сделаю.

   — Часто бывает у тебя подобная лихорадка? — насмехалась она. — Я хочу сказать: часто ли ты обманываешь свою жену под прикрытием такой лихорадки?

   — Очень часто. Здесь, например, у меня есть девушка, еще дитя, у которой я сплю каждую ночь.

   Она тихо вскрикнула. Он посмотрел на нее с насмешливой яростью.

   — Что, это тебя задело за живое? — злобно усмехнулся он.

   — Ты лжешь! — крикнула она подавленно.

   — Нет! Зачем мне лгать?

   — Так, так... Зачем же ты тогда просишь милостыни у меня?

   — Я не прошу милостыни. Разве я просил? Я ничего не знаю об этом... И... и... я прошу у тебя прощения за все, что произошло. Я чувствую себя бесконечно смешным. Собственно, ты напрасно меня так больно пристыдила. Ну, я надеюсь, твоя душа теперь ликует от радости...

   Руки ее нервно двигались.

   Он сделался еще приветливее.

   — У тебя удивительные перчатки. В этом проглядывает что-то извращенное. Это а-ля Ропс. У тебя вообще одно из тех лиц, которые всегда рисует Ропс. И эта похотливая, дерзкая невинность... Ха, ха, ха... ты умеешь одеваться! Это шелковое платье я очень люблю. Такое сладострастное ощущение в концах пальцев, да, да — твой шелк поднимает сладострастие в моих жилах... Ну, ты, кажется, совсем меня не слушаешь... Да у меня и нет больше ничего интересного. То, что было интересного и пикантного в наших отношениях, то, что пахло сатанизмом и кровосмешением, это ведь прошло. Теперь мы можем вернуться к сомнительным будничным радостям.

   Она вдруг долго и пронизывающе посмотрела на него.

   Глаза ее искрились странной усмешкой.

   — У тебя лихорадка, — сказала она медленно. — Лишь теперь я вижу, как ты болен. Твои глаза ввалились, твои глаза горят, как угли, у тебя больное лицо. Ты не в состоянии больше отличать действительность от бреда. Ты слышишь, как растет трава в моей душе. А иногда ты не слышишь целых предложений. Разве это не так?

   Он смутился, потом злобно рассмеялся.

   — Да, да, я понимаю тебя. Теперь у меня, разумеется, лихорадка, потому что я начинаю говорить разумно. У меня лихорадка, потому что я не разжигаю твоей жаждущей мук фантазии. Я понимаю тебя. Ты тоскуешь по безумным словам моей любви.

   — Да!

   Это прозвучало, как длинное предложение.

   — Да? Да? И ты говоришь это так нагло после того, как растоптала мою душу? Не сказала ли ты за несколько минут до того, что тебе противно мое прикосновение? Нет, нет — моя душа хрупка, я не хочу проституировать себя перед тобою.

   Его внезапно охватил экстаз бешенства. Он чувствовал, что лицо его подергивается, а лихорадка снова овладела им.

   Он потребовал вина.

   — Ты хочешь выпить со мной, Агая?

   — Да. Много-много...

   Он старался сохранить спокойствие. Она молила глазами.

   Он быстро выпил и оперся головой на руки. И вдруг почти забыл о ней. Лихорадка оставила его. Только боль, огненная боль горела в его мозгу.

   И снова он почувствовал ее очарование. Заметил, что она медленно придвинулась к нему ближе, еще ближе и вдруг сильно прижалась своей ногой к его.

   Снова он ощутил в голове короткие, болезненные подергивания, как будто от сильных ударов молотом.

   Они сидели неподвижно. Она — наклонившись над столом, тяжело и горячо дыша.

   — Я лгала! — прошептала она тихо, выпила стакан, наполнила его и выпила снова.

   — Пей же! — голос ее дрожал.

   Голова его кружилась. Он вдруг все забыл. Чувствовал только, как животная теплота ее членов ползет по нему, чувствовал, что она обвивается вокруг его тела, горячо, безумно, судорожно...

   Мозг его кружился. Он начал говорить, тихо, шепотом. Он трепетал всем телом. Руки его неуверенно блуждали.

   Ее молящая рука крепко охватила его руку, лихорадочно впилась в его пальцы и до боли царапала их. И вот глаза ее расширились, и она взглянула на него: в этом взгляде душа ее истекала кровью от страха и боли отчаяния.

   Он молчал.

   Оба пришли в себя.

   Разговор не клеился. Они равнодушно говорили о безразличных вещах, время от времени долго молчали, и потом это снова приходило: они сами не знали, кто первый начинал.

   — А помнишь, Агая, однажды, когда мы купались? Я помогал тебе раздеваться. Ты вдруг начала сопротивляться и так страшно покраснела... Мы, в сущности, не были уже детьми. И я сразу почувствовал такую безграничную любовь к тебе... помнишь? Мы бросились на песок и так дико прижались друг к другу, что оба вскрикнули от боли. Потом я взял тебя на руки и понес в воду. В тебе был такой задор, который только может быть в женщине, которая вдруг почувствовала, что она любима. Я должен был учить тебя плавать, но ты все тонула... О, Боже, теперь, теперь я вижу тебя снова чудной двенадцатилетней Агаей, которая так безрассудно меня любила. Теперь ты смотришь на меня так же хорошо, так задушевно, как всегда смотрела раньше. Ты больше не язвишь, не злобствуешь, и теперь я снова твоя собака, твоя вещь, ты можешь сделать со мной, что хочешь, ты можешь вырвать мою душу из тела, и я даже буду тебе за это благодарен, потому что это ты, ты...

   — Не мучь меня, не мучь меня так ужасно! — вдруг послышалась ее мольба.

   Он откинулся назад. Голова его горела, язык был сух, и густая, липкая слюна собралась у него во рту.

   — Это страшно! — слышал он, сказала она тихо.

   Наступал вечер, темнело. Они сидели, близко прижавшись друг к другу.

   — Темно, — сказала она.

   — Да, темно.

   — Видишь сквозь ветви месяц, он весь в крови?

   — Молчи! Молчи!

   Долго они не говорили ни слова.

   Еще теснее, еще крепче прижались друг к другу, держались друг за друга, и в их молчании, в их объятии было страдание.

   Вдруг она вырвалась.

   — Теперь я пойду домой, — сказала она твердо.

   Он в бешенстве вскочил.

   — Если ты теперь уйдешь, теперь — теперь... то... то... ты меня больше не увидишь.

   Безумный страх дрожал в его голосе.

   — Агая! Если в тебе есть хоть искра любви, не уходи теперь, я сойду с ума...

   — Мы опять забыли о твоей жене, — резко засмеялась она.

   — Ты ставишь мне в упрек мою жену? Я ее никогда больше не увижу, если ты этого хочешь, я забуду ее, если ты прикажешь...

   — Боже, до чего ты болен! — насмехалась она.

   — Я не болен. Я люблю тебя. Я... я... Послушай, Агая, не оставляй меня, ты пожалеешь об этом, со мной будет плохо.

   Он хныкал, как ребенок.

   — Ну, теперь ты становишься сентиментальным, — она хрипло рассмеялась.

   В одно мгновение душа его сжалась. Как будто все застыло в нем, как лед.

   Он долго смотрел на нее, не говоря ни слова, потом снова сел.

   Она рассматривала его с жестоким любопытством.

   Молчали очень долго.

   — Проводить тебя, или ты хочешь пойти домой одна? — сухо спросил он.

   — Я пойду одна. Иди и ты: ты серьезно болен.

   — Что мне делать, это я сам решу! — он с ненавистью усмехнулся.

   Она долго смотрела на него.

   — Боже, как ты невероятно глуп! — сказала она наконец. — Как вы отвратительны все — вы, мужчины.

   — Только от проституток я слыхал подобные выражения о мужчинах. Они также ненавидят мужчин.

   — Ты груб!

   — Ты гораздо больше.

   — Я ненавижу тебя! Я не хочу больше видеть тебя никогда!

   — Я тоже.

   Но когда она хотела уйти, он схватил ее за руку.

   — Прости меня, я болен.

   — Да, да, поезжай скорей к своей жене. Около нее пройдет твоя лихорадка! — она насмешливо смотрела на него.

   — Ты, вероятно, хочешь, чтобы я сначала развелся с моей женой? Тогда у тебя, наверное, явится мужество?.. Ха, ха, ха!.. Как ты труслива, как ты труслива!

   Она, казалось, не слыхала этого.

   — Ты, конечно, сделаешь в конце концов визит матери? Не правда ли? Завтра утром она дома.

   — Нет! Спасибо!

   Она пошла к двери.

   — Ты в самом деле уходишь, Агая?

   — Да.

   Вдруг она остановилась. Глаза ее искрились дикой ненавистью.

   — Это правда, что у тебя здесь есть девушка, еще дитя, как ты говорил?

   — Да, я нашел себе свою, понимаешь, свою прежнюю Агаю.

   — Это замечательно! О, как я тебя ненавижу!

   — Не выдавай же себя ежеминутно!

   Она открыла дверь.

   — Послушай, послушай, Агая, подожди немного... Я скажу тебе нечто интересное.

   Он злобно засмеялся, подошел к ней и тихо прошептал ей на ухо:

   — Знаешь ли, что сегодня ночью ты лежала у меня в постели?

   Она оттолкнула его и исчезла.