Легенда Татр. Часть первая: Марина из Грубого (16)

Собек снова ушел в курную избу, а когда на другой день проснулся на рассвете, Марина не стояла, как всегда, у печки и не готовила завтрак. Он ждал, но не дождался ее. Отворил дверь в горницу и увидел на постели одну Беату. Он подошел, стал около нее и зашептал:

— Как же я позволил бы кому-нибудь взять тебя, если ты хочешь жить у нас, цветок лилии? Нет, не дождутся! Я не воевода, не князь, мне нечего думать о тебе, но никто не сможет так любить тебя и не будет так любить! Во власти твоей — кровь моя и жизнь, пташка долин, лилия моя!

Он, не сознавая, что шепчет, опустился на колени перед кроватью. Вдруг Беата проснулась и, увидев Собека, воскликнула с удивлением и страхом:

— Что такое? Что вы делаете, Собек?

— Я Марину искал… хотел помолиться, — ответил, вставая, смущенный Собек.

— Марины нет?

— Нет!..

А она, оседлавши лошадь и взяв в руки косу, рысью ехала через лес к Заборне. Она спешила: не дождавшись слуги, Сенявский, конечно, двинется к Татрам. Это надо было предупредить.

Дороги она не знала, но сломя голову домчалась до ближайшей деревни, а там мужики сказали ей, куда надо ехать.

Когда она подъехала к Заборне, было уже около полудня; она ехала медленно, потому что лошадь устала. Да и она сама была сильно утомлена долгой скачкой и тяжелыми мыслями.

Она ехала навстречу несчастью, чтобы предупредить его, не дать ему свершиться.

Она еще не знала, что будет делать, хотела только задержать нападение Сенявского на Грубое.

Она отдавала себя в его руки; хотела лечь у его ног, как порог, переступить который он не сможет. Что с нею будет, она не могла предвидеть.

Чувствовала одно: что боги ее призвали, что они вели ее мстить Сенявскому за поражение отряда, который вел Собек, за кол пана Костки, за смерть деда, за разграбление дома — мстить, хотя в сердце ее было любви столько же, сколько ненависти…

Дедилия, богиня любви, не услышала ее молитвы… У богини любви, окруженной голубями, увенчанной миртами и алыми розами, под грудью была голубая перевязь, и сердце было видно, чтобы можно было убедиться, что нет в нем ничего нечистого, ни жажды мести, ни злобы. В сердце Марины все чувства были как змеи среди лилий. Она и любила, и ненавидела.

Она держалась лесных дорог, чтобы не попадаться никому на глаза, и, чтобы не сбиться с пути, все время смотрела на вершину Бабьей горы, под которой лежала Заборня. Иногда встречные указывали ей дорогу. Она выдавала себя за сестру Яносика Нендзы Литмановского и говорила, что брат послал ее к Баюсу из Лещин, рыжеусому атаману, убившему панов Трояновского, Бобровницкого и Былину. Этого было достаточно. Никто не осмеливался дерзко поднять на нее глаза, и только когда она проезжала, парни жадно поглядывали на эту красавицу.

Она приехала после полудня и заявила страже, стоящей перед корчмой, что у нее есть дело от Томека к пану.

Сенявский в это время сидел в комнате, обитой привезенными коврами, и писал стихи. Он чувствовал себя одиноким, покинутым, и сердце его было исполнено тоски и горечи. Когда слуга постучал в дверь, он едва приподнял голову, но, узнав, что девушка с косою в руке приехала верхом и остановилась перед корчмой, бросил перо, вскочил из-за стола и выбежал во двор.

Изумился он чрезвычайно, но только в первую минуту. Он подскочил к Марине и крикнул, как в Чорштынском замке:

— Ты?

— Я, — ответила Марина с лошади.

Вокруг стояли драгуны: десятка два людей, бывших свидетелями позора, которым Марина покрыла его в Чорштыне. Бешенство охватило Сенявского. Вспыхнув, как огонь, он закричал, не помня себя:

— Взять ее!

Драгуны стащили Марину с лошади, прежде чем она успела замахнуться косой.

— Раздеть! — крикнул Сенявский.

С плеч Марины сорвали полушубок.

— Донага!

Она не сопротивлялась. Несколько сильных рук держали ее; с нее сорвали платок, юбки и, наконец, рубашку. Коса расплелась, и волосы рассыпались по плечам.

Она не кричала. Смертельно бледная, смотрела в глаза Сенявскому. Ничего человеческого не было в этом взгляде.

Высокие, прямые плечи ее не дрожали под руками солдат. Она стояла голая, похожая на стройную, гибкую, крепкую ель.

Переглядывались даже привыкшие ко всему солдаты Сенявского. А он, по своему обыкновению, подбоченился и, тяжело дыша от страсти, глядел на Марину.

Марина не знала, что он с ней сделает: не бросит ли ее на потеху драгунам? И ее лазурные глаза, словно острые ножи из голубой стали, старались проникнуть в самое сердце Сенявского. Смертельный ужас овладел ею. Только глаза и зубы были ее оружием в эту минуту. Сенявский стоял и смотрел на нее.

Видывал он во время своих путешествий по Италии мраморные статуи древних богинь. И Марина напоминала ему Диану, богиню охоты, с копьем в руке преследовавшую оленя.

Расцветшая сила сочеталась в теле Марины с расцветом женственной прелести. У Сенявского задрожали губы, подбородок поднялся вперед, шея вытянулась, как у сокола, летящего за добычей, — неожиданно, словно подгоняемый силой, превосходящей все, он подскочил к девушке, обнял ее одной рукой и, крикнув драгунам: «Прочь!» — голую втащил по каменным ступеням в корчму; здесь он, закрыв глаза, чтобы не видеть ее взгляда, сжал ее в объятиях. А она, чуя уже над собой власть Дедилии, богини любви, подумала, что ложится преградой между Топорами и Сенявским.

Оба долго молчали. Наконец Сенявский прошептал:

— Ты любила меня?

— Любила, — отвечала Марина.

— Зачем же ты мне противилась?

— Я не шиповник, который можно сорвать, понюхать и бросить!

— Любишь меня еще?

— А что ты сделал?

— Что хотел!

Сенявский почувствовал, как руки Марины сошлись за его спиной и впились в поясницу.

— Тебя Томек послал?

— Да. Я нашла его в лесу умирающим.

— А что с ним случилось?

— Медведица его помяла.

— Панна Гербурт у вас?

— Я бы убила и ее, и тебя! — сказала Марина.

— Значит, любишь еще?

Марина не ответила, только рукою нащупала то место, где билось сердце Сенявского.

После победы под Берестечком были совершенно подавлены крестьянские бунты. Вести о повсеместных разгромах деревень, о казнях и мести со стороны шляхты приходили все чаще и были все ужаснее, а Сульницкий, злясь на Сенявского за то, что тот держит его в глухой Заборне, бесчинствовал сам и разрешал бесчинствовать солдатам. Начались пожары, насилия, убийства и грабежи; каждую ночь во многих местах горели дома, и огромное зарево стояло на небе. Этими заревами приветствовали друг друга пан Ланцкоронский, впоследствии убитый мужиками, ротмистр Циковский и Сульницкий, слуга Сенявского.

В одну из таких багровых ночей Кшись проснулся и сказал жене своей Бырке:

— Бырка, если так будет продолжаться, так и до нас дойдет.

— Дойдет! — с закоренелым бабьим пессимизмом согласилась Бырка.

— Если не переменится дело, плохо нам будет.

— Плохо!

— Надо спасаться.

— Надо!

— Руки-то у нас есть, а головы нет, — сказал Кшись.

— То-то и оно…

— Собек Топор — вот был мужик!

— Ага!

— Только не повезло ему под Чорштыном. Люди веру в него потеряли. И что-то с ним неладное творится. Я его видел третьего дня. Дохлый какой-то ходит. Да еще Маринка куда-то пропала…

— Кажись, и лошадь взяла?

— Да.

— Ну, так нечего на Собека удивляться. Лошадь — большой убыток.

— Собек в вожаки теперь не годится. А вот я знаю другого.

— Кто же такой?

— Литмановский Яносик.

— Атаман этот?

— Он. Вот это молодец! Если и он нас не спасет, так уж больше некому! Он только ногой топнет, как у него из-под лаптя семьсот чертей выскочит! Орел! Я к нему пойду.

— Ну что ж, иди, — сказала Бырка. Она мало что понимала, кроме горшков да чистки коровьих стойл.

Кшись собрался, поел холодной капусты, оставшейся со вчерашнего ужина, — он хоть и любил поесть, а дома у себя был бережлив и недоедал, — завернул на дорогу в тряпку кусок овсяной лепешки да сала и отправился в Закопане к Нендзам. По дороге он не пропускал ни одной корчмы, выпил в каждой, но в меру, чтобы явиться к Яносику трезвым. Боялся только, что не застанет его дома. Каково же было его удивление, когда перед избой Нендзы увидел он огромную толпу баб, мужиков и детей.

«Это что же такое? — подумал он. — Помер кто-нибудь, что ли?»

Все переговаривались шепотом, а когда Кшись подал голос, чтобы узнать, что случилось, ему дали знак замолчать.

— Спит! Спит!

— Кто? — спросил Кшись.

— Яносик.

— Яносик? Он дома?

— Дома. Только спит.

— Болен, что ли?

— Нет. Спит.

— А чего вас тут набралась такая орда, словно на праздник?

— Мы к Яносику пришли.

Кшись протолкался к избе. На пороге стояли старики, родители Яносика, и две двоюродные сестры его, Ядвига и Кристка. Рядом на скамье сидел Саблик и тихонько бренчал одним пальцем по струнам гуслей. Какая-то старая женщина, поглаживая мать Яносика по щеке, спросила:

— А пойдет он?

Мать отвечала с гордостью:

— Пойдет.

В эту минуту распахнулась дверь и из сеней вышел Яносик Нендза, в одной рубахе и портках, босиком. Он откинул со лба волосы и обвел толпу вопросительным, еще сонным взглядом. Мужики, бабы и дети повалились ему в ноги, крича:

— Спаси нас!

— От чего? — спокойно спросил Яносик.

— От насилий, разбоев, огня и пыток.

Женщины обнимали ноги Яносика, восклицая:

— Что есть — все отдадим тебе!

— Я полотна!

— Я корову!

— Я меду!

— Я девку! — крикнула какая-то баба, держа за руку прекрасную семнадцатилетнюю дочь. — Невинная, атаман!

Толпа окружила Яносика, а он положил руки на головы двух женщин, в слезах стоявших перед ним на коленях, и сказал:

— Когда шел я с разбоя от Дуная в Польшу через Железные Ворота в Татрах, я видел ночь, красную от огня! От этого спасать вас?

— От этого! От этого! — закричали мужики.

— Да, да! Господь карает нас руками шляхты! За то, что мы захотели воли!

— За восстание!

— Ох, карает, карает! Хуже татар свирепствует шляхта! Жгут, головы рубят, вешают!

— Целые деревни бегут!

— Целые деревни сожжены!

— Скотина, люди, добро — все гибнет!

— Спаси нас! Спаси!

— Мы сюда к тебе, атаман, как к архангелу Михаилу прибежали!

— Под крылья твои!

— Ты уж был нашим солнцем — будь же и мечом!

— Защити от панов!

— Святой Станислав Костка все слезы своего святого потомка собрал в мешочек и отнес их к престолу Господа Бога!..

— Да, да!..

— Кровь наша льется! Ни на час нельзя быть спокойными за свою жизнь!

— От огня, глада, меча, смерти внезапной и панской кары избави нас, Господи!

— От панских рук спаси нас, Господи!

— Пан Ланцкоронский, как Люцифер, что вышел из ада!

— А ротмистр Циковский — антихрист!

— Мор, наводнение, засуха не так страшны, как паны!

— Либо нам бежать на край света, либо всем погибать у наших хат!

— Своя шляхта хуже татар!

Со всех сторон раздавались стоны и плач баб, мужики стояли, опустив головы в безмолвном отчаянии. Семнадцатилетняя красавица вырвалась из рук матери, подбежала к Яносику и, повиснув у него на шее, стала целовать, говоря:

— Гетман! Спаси наши деревни!

Яносик Нендза спокойно отстранил девушку и ответил такими словами:

— Когда, лет шесть тому назад, мать погнала меня к исповеди в Черный Дунаец, говорили мне люди дорогой, что там страсть до чего злой ксендз и что он бьет людей. А мне это нипочем. Ну, думаю себе, если тебе можно меня бить, так и мне тебя можно.

— Вот, вот, так всегда и надо, — сказал старый Нендза, кивая головой.

— Ну, так если можно панам бить мужиков, так и мужикам — панов, — заключил Яносик.

— Верно! — с восхищением закричал из толпы Кшись. — Это вы, Яносик, хорошо сказали! Вы — голова!

— Да, — сказал сыну старый Нендза. — Надо тебе идти.

— Он пойдет, — важно и спокойно сказала мать Яносика.

— Можете идти по домам, — сказал Яносик. — А из мужиков, кто хочет, пусть берет оружие и приходит сюда нынче к вечеру.

Люди бросились к рукам, к ногам разбойничьего гетмана, и он не мог их отстранить; целовали его в щеки, плечи, гладили по волосам. Прекрасная семнадцатилетняя девушка стала перед ним, поднесла руку к шее, словно собираясь развязать ворот рубахи, и спросила:

— Хотите меня? Вот сейчас?

Но он улыбнулся ей ласково и снисходительно, как ребенку, и сказал:

— Ты не для орла — ты для павлина. Ну, прощай.

Девушка посмотрела на него — и расплакалась.

— По домам! По домам! Расходитесь, — торопил людей старый Нендза.

Они уходили, благословляя Яносика, еще в слезах, но уже полные радости.

Остались только старый Саблик да Кшись.

Вдруг Яносик засунул в рот два пальца и так пронзительно свистнул, что все кругом задрожало.

— Это еще что такое? — в ужасе закричал Кшись.

— Хе-хе-хе! — засмеялся старый Саблик и, приставив гусли к груди, провел по ним коротким изогнутым смычком.

У Кшися в ушах звенело, он даже не услышал игры Саблика. Он думал: «Что-то будет? И зачем свистать так, что от этого свиста у человека нутро дрожит?»

Вскоре из лесу, над которым виднелся дымок (по-видимому, из какой-то хижины), вышел мужчина и направился к дому Нендзы.

— Один уж идет, — сказал Саблик.

Потом пришел второй товарищ Яносика, за ним третий. Шли они, должно быть, бросив домашнюю работу: у одного на одеже висели стружки.

— Недалеко живут, — пояснил Саблик Кшисю.

— Да, этот как свистнет — и черта в пекле разбудит! — с восторгом сказал Кшись, любуясь товарищами Яносика, высокими сильными крестьянами. Когда они стали рядом, от них, казалось, весной пахнуло, как от зеленых буков.

— Ну, эти наделают дел! — шепнул он Саблику.

Саблик кивнул головой и продолжал играть на гуслях.

— Эй, крестный, — закричал Саблику Яносик, — сыграй-ка песню о том разбойнике Яносике, что до меня жил. Мне под нее хорошо думается.

Саблик подвинтил колки, смазал смычок смолой, вынутой из кармана сермяги, и запел по-польски, вторя себе на гуслях, а двоюродные сестры Яносика, Кристка и Ядвига, ему подпевали. Кшись слушал разбойничью песню, которой еще не знал, и дивился ее красоте. Яносик сел на скамью под явором, засунул руки в карманы штанов и широко расставил вытянутые вперед босые ноги. Его три товарища стояли позади, опираясь на чупаги, а Саблик и девушки пели, глядя на Яносика:

На черных волах пашет Ганка,

И полполя вспахать не успела,

А уж мать зовет: «Возвращайся!

Я хочу тебя выдать замуж.

Хочу тебя выдать за Яна,

За грозного разбойника Яна!..»

День-деньской пропадает разбойник,

А домой приходит только к ночи.

И не много приносит он добычи,

Кривую саблю, покрытую кровью,

Да сырую от пота рубаху.

«Где ты был? — спрашивает Ганка. —

Где свою окровавил ты саблю?» —

«Я срубил под окошком березку,

День и ночь шумела березка,

День и ночь уснуть не давала».

Велел Ганке выстирать рубаху,

Не велел полоскать ее долго.

Ганка долго ее полоскала

И нашла в ней правую ручку.

Все пять пальцев были на ручке,

На мизинце — золотое колечко.

«Да ведь это братнина ручка!»

Никому ничего не сказала,

Побежала к матери скорее:

«Мама, мама, все ли братья дома?» —

«Нет, не все». — «А кого не хватает?» —

«Не хватает младшего, Яна».

В Липтове колокола зазвонили:

Идут на Яносика облавой.

В Липтове колокола отзвонили:

Злого разбойника схватили.

Захватили и ведут его в город,

Три девушки идут рядом:

Одна — Ганка, другая — Марта,

Третья — красавица Терця.

Ганка плачет, Марта тяжко стонет,

А Терця обняла его за шею.

«Не плачь, моя Терця, не стоит,

Подарю тебе все, что хочешь».

«Ничего не хочу, ничего не вижу.

Вижу только вон тот пригорок,

А на нем виселица проклятая».

«Кабы знал я об этом прежде,

Что на ней я буду болтаться,

Велел бы ее покрасить,

Серебром и золотом разукрасить:

Снизу бы талеры вделать,

А вверху золотые дукаты,

Да еще и петлю золотую

Для моей головушки буйной!..»

Кшись, широко раскрыв глаза и блаженно ухмыляясь, смотрел на Саблика и девушек и в немом восхищении слушал песню, принесенную откуда-то из-за Татр. Он ловил каждое слово, каждый звук, чтобы все запомнить. Яносик смотрел в туман, прямо перед собой. По-видимому, мысли его были далеко. Когда же певцы замолкли, он сказал вполголоса, словно доканчивая вслух свою мысль:

Когда ребята снизу

На Ораву пришли,

Удивилась Орава

И все Оравы сыны.

Потом обратился к трем своим товарищам:

— Бегите за мужиками, которые поближе, а прежде всего к тем, которые напрашивались ко мне. Скажите им, что теперь не откажу, приму их с благодарностью. Кто хочет мстить, пусть идет, и кто хочет грабить — тоже. Нынче к вечеру чтобы были здесь. А я пока что пойду спать.

Он поднялся и пошел домой, на мягкую постель. Отец с матерью пошли за ним — приготовить что нужно.

Три разбойника после краткого совещания разошлись в разные стороны.

Кшись пододвинулся к Саблику и спросил:

— Где это вы такую песню слышали?

— Слышал я ее далеко, на Спиже, от одного лесничего, — ответил Саблик. — Покойный Вавжек Нендза, дядя Яносика, да Яжомбек из Живчанского, да я были у него на охоте. Был и Яносик — мальчонка еще, восемнадцати лет ему не было. Леса там такие, что в любую сторону три дня иди, а из лесу не выйдешь. Это леса графов Пальфи, Эрдеди, панов Мариаши и епископа. К ним туда никакая весть не доходит. О войне узнают они, когда уж она кончится, а о моровом поветрии — когда уж оно где-то в море потонет. Были у этого лесничего три дочки: одну звали Ирма, и были у нее волосы светлые, как лен, другую — Веронка, у этой были косы черные с синим отливом, а третью, младшую, звали Ючи, по-нашему — Улька. И еще был у них брат, Андриш, который играл на гармонике. Они-то и пели эту песню. Тихо там, только речка шумит около дома да деревья над ней. Небо видно только между их верхушками, папоротник — до пояса. Глушь страшная. Девки пряжу прядут и поют песню за песней. Размножились там дикие свиньи целыми тысячами и изрыли все поля. Вот граф Пальфи и прислал за нами, прослышав, что мы хорошие стрелки. Яносик тоже увязался за нами: любопытно ему было.

— Красивые были девки? — с интересом осведомился Кшись.

— Чудо!

— Как же это лесничество называлось?

— А тебе охота там побывать? Рабсик, вот как оно зовется. Мы там недолго были, одну ночь только, а оттуда пошли дальше, к Батыжовцам. Яносик не раз тамошних девок вспоминал. До сих пор тоскует по ним.

— Что ж он туда не пойдет?

— Разбойнику не дело так ходить. Он всегда должен быть настороже; про Яносика по всей Венгрии слава гремит, две тысячи талеров назначено за его голову.

— Да… Золотая песня!

— Золотая! Когда Яносик думает, как ему что сделать, всегда заставляет меня петь ему эту песню, — сказал Саблик. — И девки от меня научились.

— Да, лучше всего думается под старую песню, — убежденно заметил Кшись. — Я сам, как надо что-нибудь обдумать, снимаю со стены свою скрипку и играю. Бырка, конечно, сейчас начинает языком молоть, будто я ничего не делаю, а я ей на это заиграю:

На старой на бабе

Мужик в воду въехал,

А баба пить не хочет…

— Ой, сестрица, слыхала? — крикнула одна сестра Яносика, Ядвига, другой, Кристке, когда старый проказник Кшись пропел последний, четвертый, стих.

— Я так считаю, — сказал Саблик, — что нет ничего лучше музыки да песни. В песне — вся душа человека. Гор этих не обойдешь и в неделю, а одной мыслью можно их все охватить, — так же и в песне все выразить можно. Ударишь по струнам — и словно увидел звезды.

— Верно, — подтвердил Кшись.

— Я не раз недели по две проводил в горах на охоте — и ничего, не скучал. Гусли у меня всегда были в рукаве завязаны: подстрелю я медведя — и сыграю, чтоб ему веселей было умирать.

— Ну-ну! — воскликнул Кшись.

— А себе играл я по ночам в долинах, у костра, под Криванем, в Глинской долине, под Большим Верхом, за Воловцем, в Менгушовецкой, где придется. Скалы вокруг меня да лес. Я да он.

— Медведь? — спросил Кшись с живостью.

— Медведь. Искали мы там друг друга, а как сходились — лес гремел.

Орлиное лицо старого Саблика стало строгим, он провел смычком по струнам, тонкие губы его задрожали, серые, потускневшие глаза устремились куда-то в пространство.

— А липтовских стрелков сколько ты там в горах оставил с пулей в груди? — спросил Кшись.

Саблик только головой кивнул.

— Э, поди-ка сосчитай! А зачем поперек дороги становились? — добавил он, не переставая играть.

А Кшись сказал:

— Теперь я спокоен. Коли Яносик Литмановский двинется — значит, аминь. Побегу-ка я к Собеку, к Топорам, к Мардулам, к Мровцам на Ольчу — надо их оповестить, послать кого-нибудь на Бялку и Гронь.

— Есть мужики и в Буковине, — вставил Саблик.

— Там народ запуганный. Высоко живут, на ветру. Как выйдет мужик в поле, у него каждый волос отдельно торчит, а на каждом волосе — вошь сидит.

— Батюшки! — ахнула Кристка.

— Только бы мне поспеть обежать кой-кого из наших мужиков да поговорить с ними, а уж они к ночи здесь будут. Многим хотелось бы отомстить за Новый-Тарг. Слетятся сюда, словно чайки! Будет их больше, чем ласточек бывает по осени на башнях шафлярского костела. Придут Топоры, Мардулы, Уступские — эх, эти им запоют:

В зад те вилы, в зад те вилы, а на конце гвоздь!

Ну-ка сунься, ну-ка сунься, мы тебя пырнем!

— Ха-ха-ха! — засмеялся тихонько Саблик.

— Ну, пока оставайтесь с Богом, — сказал Кшись, поднимаясь со скамьи. — Приду и я. Только скрипку захвачу из хаты. Буду, как и вы, играть Яносику.

— А баба? — спросил Саблик.

— Бырка? Бырка моя не пропадет!

Связался черт рогатый

Со старухою горбатой…

— Батюшки! — воскликнули обе сестры Яносика, Ядвига и Кристка, покатываясь со смеху.

Но из сеней выглянула мать Литмановского и шикнула:

— Тише, девки! Яносик спит!