Над Неманом. Часть третья. Глава четвертая (1)

День был снова праздничный и погожий, но широко раскинувшаяся равнина, окруженная с одной стороны лесистыми холмами, а с другой — излучиной Немана, имела теперь совсем иной вид, нежели в знойные страдные дни уже минувшего лета.

Вместо блистающей свежести и шума кипучей жизни теперь эта равнина была овеяна мягкой печалью природы, умиравшей с медлительным очарованием. На опустевших, оголенных межах лишь кое-где торчали сухие стебли цикория, искрились темным багрянцем пышные султаны конского щавеля да испуганно припали к затвердевшим краям борозд пушистые комочки каких-то сережек и пожелтевшая повилика. Куда ни кинешь взгляд, темнела, словно выцветший ковер, вспаханная земля, уныло чередуясь с увядшей зеленью картофельной ботвы и мертвенной желтизной истоптанного скотиной жнивья. На этом блеклом, выцветшем ковре кое-где розовели ржавые пятна спелой гречихи да в корчинских полях, зеленея как в мае, колыхалась высокая роща конского укропа. Тропинки, прежде таинственно утопавшие в пуще хлебов, стали теперь видны; прихотливо извиваясь, они пересекали темную пашню. Тучи ворон расхаживали по рыхлой земле, задумчиво опуская клювы в поисках корма. На краю жнивья, возле леса, низко стлались слабые сизые дымки: то пастухи жгли костры. Ивы, тополя и полевые груши еще были одеты густой зеленью, но она уже почернела и съежилась. Время от времени неизвестно откуда срывался желтый лист и одиноко летел в воздухе, а в кустах уже белели молочные хлопья паутины. Вместо опьяняющего благоухания цветов и скошенной травы, свежего аромата сжатой соломы и древесной смолы теперь всюду носился лишь один сильный и влажный, отдающий ржаным хлебом запах земли, глубоко изрезанной плугами. Вместо оглушительного щебета птиц и жужжания бесчисленного множества насекомых теперь повсюду царила тишина. То была не та тишина, которую несет с собой смерть, а великое безмолвие покоя. Только вверху еще раздавались пронзительные крики журавлей и клекот аистов, а внизу, трепеща замирающими крылышками, пролетали запоздалые мотыльки, да жужжали пчелы над полосками гречихи, и над деревьями по-прежнему звенела невидимая струна речной мошкары.

В будние дни здесь еще раздавались то протяжные и угрюмые, то короткие и бодрые крики пахарей. На одном краю поля быстро передвигались плуги, а на другом, тихо постукивая по вспаханной земле, уже волочились бороны, медленно, прямо, не сгибаясь, шагали сеятели и, мерно взмахивая рукой, обрызгивали свои полоски обильной росой семян. Робкие лучи падали на застилающий землю потускневший ковер, лишь кое-где расцвеченный розовой ржавчиной или майской зеленью. А в вышине, над потемневшими деревьями, окутанными дымом пастушьих костров, над видневшимися в полях сеятелями и пахарями, среди чистой, но уже побледневшей лазури тихо светило угасающее, бледно-золотое солнце. Казалось, оно слишком долго лило на поля и леса свои животворные лучи и, обесцветив их пышное убранство, поблекло само, а теперь смотрело на еще прекрасную, но угасшую, печальную землю печальным, угасшим оком. Так же, как земля, которая еще улыбалась, но уже не искрилась радостью, оно еще грело, но уже не жгло, ласково окутывало землю плащом из бледного золота, но уже не разжигало на ней ярко пылавших костров. Между потухшей блеклой лазурью неба и выцветшим ковром земли веяло свежей прохладой, напоминавшей о близком уже бабьем лете. Неподвижный воздух был прозрачен и чист, как хрустальный купол, венчающий мир.

Вместе с изменившимся обликом природы изменился и вид околицы Богатыровичей. То не была уже, как раньше, сплошная, почти непроницаемая стена растительности, сквозь которую только вблизи, да и то частями, можно было разглядеть границы усадеб и построек. Теперь только плетни целиком и дома почти до половины утопали в необычайно пышной чаще, разросшейся вширь и ввысь. То была уже не чаща, а вернее, лавина, дикая пуща сорняков. То была как бы книга природы с множеством перепутанных и непохожих страниц.

Подле высоких широколистных, пушистых на глаз, но жестких на ощупь огромных лопухов и колосениц покачивались красные и лиловые цветы репейника, утыканные шипами; белоснежные короны тысячелистника смешивались с темным багрянцем конского щавеля, а продолговатые листья собачьих язычков высовывались отовсюду, словно их острые кончики хотели лизнуть одежду прохожих. Немного дальше наглый кустистый оконник, усыпанный белыми пуговками, так раздался вширь, что возле него уже ничто не могло расти; только полынь да мята упрямо теснились вокруг, распространяя сильный горький запах. Еще дальше отцветший паслен, увенчанный ядовитыми маковками, и дикие спиреи обвились вокруг голых стеблей мальвы, сплетаясь в сплошную стену. А у подножья ее краснели кровавые листья увядшей лебеды, золотились желтые шелестухи и стоял непроходимый лес хвощей, руты и крапивы.

Но эти заросли еще оставались только возле плетней, амбаров и конюшен. Сады уже поредели, стали светлее и просторнее. Недавно прошедшие дожди прибили пыль, и в прозрачном воздухе, за огородами, с которых сняли уже овес, коноплю и фасоль, четко вырисовывались открывшиеся целиком дома и деревья. А овощи, которые остались на грядах, уже ничего собой не заслоняли. На дорогах и улицах, между плетнями и домами стлалась теперь только низкая, истоптанная трава.

Вишневые и сливовые сады уже просвечивали понизу насквозь; на липах, грушах, яворах и тополях уже кое-где мелькали пожелтевшие или порозовевшие листья, а верхушки их стали прозрачными, как кружева. Цветы под окнами и у крылечек уже везде повяли, и только изредка можно было еще встретить чахлые флоксы или мелкие астры. Зато сквозь кружевные ветви деревьев и пустоты, зиявшие в садах, теперь виднелся бурый лен, разложенный на траве, белели разостланные на солнце холсты, а кое-где поблескивала, как лоскутки драгоценной ткани, прежде невидимая лазурная лента Немана.

Было еще утро, когда околицу наполнил необычный шум. Долго тарахтели, не переставая, колеса, фыркали лошади, раздавались приветственные возгласы. Со всех сторон, пересекая равнину, к усадьбе Фабиана съезжались брички, скакали верховые и шли пешком жители околицы. Наконец, бричек двадцать — желтых и зеленых, запряженных одной или парой лошадей — запрудили двор Фабиана и соседние дворы; не менее пятнадцати оседланных лошадей стояли привязанными у всех плетней; человек сто разного возраста и пола пестрой колышущейся волной залило сад и зеленую уличку, отделявшую огород от сливовой рощи, и даже хлынуло на дорогу, тянувшуюся белой лентой вдоль сжатого поля.

На несколько миль вокруг все знали, что это были гости, которых Фабиан пригласил на свадьбу своей дочери. Нрав у отца Эльжуси был задиристый и заносчивый, но вместе с тем Фабиан славился на весь уезд своим тщеславием и словоохотливостью, а также склонностью к шумным увеселениям. Поэтому шли к нему охотно — одни из уважения, другие из любопытства, а более всего — в надежде весело поплясать и поволочиться. Правда, жил он убого, но при всей своей бедности имел большие знакомства и бесчисленную родню и, хоть бы завтра ему пришлось умереть с голоду, не ударил бы в грязь лицом и по такому случаю не преминул бы показать, что он сам себе господин. Как и следовало ожидать, на свадьбе дочери Богатыровича и сына Ясмонта больше всего было Богатыровичей и Ясмонтов. Однако среди приветственных возгласов, когда знакомые, встречаясь, окликали друг друга, слышалось немало и других фамилий. Голоса людей, пролетев над травами, доносились до спокойных, прозрачных вод Немана, а потом отдавались эхом на другом берегу, где-то в чаще дремучего бора.

Целой гурьбой туда нагрянули Заневские — старики и молодые — из своих тихих, хлебородных Заневичей. Вслед за ними из занеманских Обуховцев прикатили Обуховичи, люди зажиточные и работящие, но пользовавшиеся дурной славой оттого, что чаще других ввязывались в скандалы, были драчливы и охотники до выпивки. Кроме них, из-за Немана приехали Осиповичи из Толлочек, выделявшиеся благообразными, как будто резными лицами и черными, как вороново крыло, волосами. Из-за Немана же явились маленькие, проворные Лозовицкие из Сорочиц, горделиво закручивавшие кверху усы; эти были известны семейным согласием, и действительно, живя по четыре, а то и по пяти семей в хате, никакими сварами не гневили Бога и не смущали людей. Станевские из Станевичей белели в толпе высокими лбами, напоминая преждевременной плешью головы своих прадедов, которые те брили. Были тут также обедневшие Глинды из песчаных Глиндичей и степенные Стшалковские из ближних Самостшельников. Сват Стажинский привез из Стажин всех троих сыновей и только двух дочерей, но эти две дочери своим ростом и ярким пунцовым румянцем стоили четырех. Из Семашек, словно три льва, явились Домунтичи, двоюродные братья Ядвиги; широкими плечами и пышными гривами все трое настолько же превосходили мужчин, насколько среди женщин выделялись худобой и маленьким ростом две панны Семашко, приехавшие в сопровождении двух братьев. Обе они были бледны и робки, в испуге цеплялись друг за дружку и вместе расхаживали по прозрачному саду в одинаковых платьях в голубую и белую полоску. Был там вместе со взрослыми своими детьми также и старый Корча, давно уже вышедший из однодворцев, приобретя собственный хутор. Пожаловал на свадьбу и управляющий из Осовцев с изысканным именем Альбин Ясмонт; хохоча, как целая рота солдат, он рассказывал всякие чудеса о своем молодом барине. Разумеется, здесь же был и Юзеф Гецолд, мелкий арендатор, с ввалившимися щеками и забитым видом, сопровождавший свою супругу, разряженную в шерстяное платье с длинным шлейфом и шляпу с торчавшими во все стороны цветами. Высаживаясь из брички, она показала чуть не до колена толстый нитяной чулок, тотчас закурила папиросу и, не вынимая ее изо рта, прищурясь, проследовала из сада в дом, в сознании своего превосходства никого не удостоив взглядом.

Впрочем, не только она, но и все собравшиеся на свадьбу были весьма озабочены тем, чтобы одежда их приличествовала случаю. Тем не менее, никакими требованиями моды или деспотических обычаев они не стеснялись. Кое у кого из девушек на платьях было жалкое подобие драпировок — несомненная претензия на шик. Однако большей частью наряд их состоял из скромных юбочек и корсажей, схваченных цветными поясками, да еще поддельного золота колечка или брошки с блестящим стеклышком, приобретенных у забредшего коробейника.

Мужчины, пожалуй, представляли даже более яркое зрелище, нежели женщины. Черные тужурки смешивались с белыми полотняными сюртуками, рядом с серыми домоткаными куртками ослепляли взор канифасовые костюмы канареечного цвета; среди темных длинных одеяний, которые носили старики, зеленел, будто ровно подстриженный куст, травянистый сюртук Стажинского. Всеми цветами радуги переливали на их шеях причудливо повязанные платки и галстуки. Только белоснежные манишки и высокие, по колено, сапоги с заправленными внутрь брюками вносили некоторое однообразие в пеструю толпу этих рослых загорелых людей, одинаково смело и высоко поднимавших головы.

То был простой деревенский народ, но народ, никогда не испытавший страшного гнета принудительного труда и никогда не подвергавшийся смертельному оскорблению порки. То был народ, которому в далеком прошлом сияло солнце прав и достоинства человека, оно и поныне еще бросало на их души и жизненные пути бледные, не совсем угасшие лучи. То был народ, безудержно, страстно, до яростных споров, а порой и до преступления рвущийся к земле, но народ этот был связан с землей кровными узами, и судьбы ее, как и биение ее жизни, ощущал в собственных жилах и в собственной судьбе. То был народ загорелый, омытый обильным потом, с огрубевшей кожей на лице и на руках, но с прямыми, негнущимися спинами, с могучими руками и, несмотря на узкий кругозор, проницательным и смелым взглядом.

Соберется ли в кучку несколько парней — кажется, выросла из земли дубовая роща. Заговорят ли живей и громче — кажется, отдается эхо речей, которые звучали в ту пору, когда Рей из Нагловиц за кружкой пива и бараньим жарким беседовал в Чернолесье. Засмеются ли они — из-за румяных губ засверкают белые, как снег, зубы. Снимут ли шапки — открываются взору чистые лбы, белые лица и гривы золотистых, черных иль белокурых волос, всегда густых, как обильная листва, и причудливо, горделиво откинутых назад.

Но так выглядели только молодые. У старших, даже еще совсем не старых поступь была медлительная, речь степенная, зачастую многословная, лица, изборожденные морщинами и редко озарявшиеся улыбкой. Видимо, жизнь, которую они вели, очень скоро их усмирила, охладила, согнала с лица румянец, а на плечи взвалила невидимое бремя. Толстое брюхо хуторянина Корозы и красная физиономия Стажинского были здесь исключением. Поражал худобой при высоком росте отец семерых детей и владелец десяти моргов земли Валенты Богатырович, а на лице его с уныло повисшими черными усами застыло выражение терпеливого страдания. Зато другой Богатырович, издавна прозванный апостолом за усердие в молитве, закрывал большими темными стеклами воспаленные, полуослепшие глаза.

Пожилые женщины и старухи так же, как и их ровесники-мужчины, большей частью были худощавы, а многие — маленького роста и хрупкого сложения. Так же изнурены были их лица и так же медлительна, хоть порой и запальчива, речь. Только одна черта отличала их от мужчин: церемонность в обхождении с людьми. Придерживая юбки огрубевшими руками, казавшимися чуть ли не оранжевыми под белоснежной оторочкой рукавов, они учтиво приседали перед знакомыми, уступали друг другу дорогу, встречаясь на тропинках или в дверях, и вели возвышенные или чрезмерно скромные речи. Одеты они были в просторные кофты и старомодные мантильи с широкими воротниками, а волосы прятали под пышными сборчатыми чепцами, косынками или простыми платками.

Во всем этом собрании уже задолго до полудня чувствовалось нетерпеливое и даже несколько беспокойное ожидание. Жених с невестой и поезжане, то есть два свата, две свахи и шесть пар дружек, совсем не показывались гостям. В дом входили лишь очень немногие, и почти все прогуливались по саду и по дороге или сидели на длинных скамьях, заботливо расставленных хозяевами, на груде досок, сваленных у амбара, на камнях и на низких плетнях. Все знали, что невеста уже одета к венцу и что давно пора отправиться в костел, но куда-то запропастился один из главных поезжан, а именно первый дружка. Во всех уголках — среди сидевших, стоявших и прогуливавшихся по саду — только и было речи о запоздавшем и столь важном госте.

Немудрено, что опаздывал!.. Шутка ли, такой человек! Богат, хорош собой и к тому же голова! Надо же ему было себя показать и не позволить, чтоб его за первого встречного считали. Мужчины толковали о том, что Казимир Ясмонт при самом худом урожае скирдов сто ржи и не менее тридцати пшеницы соберет со своих полей, что крупного рогатого скота у него, пожалуй, голов двадцать будет и что он разводит отличных лошадей, а затем с барышом продает. Вот он и дом себе недавно построил и всем заявляет вслух, что задумал жениться, потому что ему наскучило холостое житье. Лет ему не много и не мало: тридцать два, он и высматривает себе невесту с приданым. А как же! Да он, может, и на свадьбу-то эту вовсе бы не поехал, если бы не захотелось ему поглядеть в глаза Домунтувне. «Наследница!» Одно к одному, богатым хозяйством вдвоем заживут. Только это — палка о двух концах. Говорят, будто Домунтувна уже обручилась с другим. Слух такой ходит, да, может, и враки.

Между тем старухи рассказывали друг другу, какой страшный богач этот Казимир Ясмонт. Работать-то он работает, потому что, как говорится, покуда цеп в руках, до тех пор и хлеб в зубах; сам он и за плугом, и с косой ходит, но двоих батраков держит и золотые часы купил. А намедни Михал Заневский пришел к нему в воскресенье по делу, а он в халате сидит. Так и сидит в халате, трубочку покуривает да чаек попивает, как есть барин. Вот как! И отчего это другим никогда такое счастье не выпадает на долю? Видно, так уж Господу Богу угодно, чтоб у одних было густо, а у других пусто, чтоб одни и в будни пировали, а другие в праздники горевали.

Девушки, сбившись тесной кучкой, все глаза высмотрели, глядя на дорогу в ожидании интересного холостяка. Одна утверждала, что Ядвига, наверное, оставит пана Казимира с носом, потому что давно себе выбрала Яна Богатыровича и, хоть убей, выйдет за него замуж. Другая, напротив, была уверена, что пан Ясмонт отобьет Ядвигу у Яна, потому что он куда — раза в четыре — его богаче. Однако все сходились на том, что рассыпались в похвалах долгожданному холостяку, восхищаясь тем, как он отлично танцует и умеет говорить стихами. Бледненькие, хрупкие панны Семашко, по-прежнему держась за руки, проскользнули в кружок рослых, широкоплечих барышень Богатырович, Ясмонт, Заневских и Стажинских. Здесь они были чужими, почти никого не знали и с любопытством, но робко и чуть слышно принялись расспрашивать, будет ли первый дружка говорить приветствие. Ведь такой богач, как он, наверное, и гордец и, пожалуй, не захочет выступить. Одна из Стажинских и обе Заневские в один голос отвечали, что это будет зависеть от того, понравится ли ему первая дружка. Конечно, если не понравится, может закапризничать и тогда ничего не скажет. Но уж если вздумает выступить, заслушаешься. Говорит он плавно, будто ручеек бежит, да к тому же может и стишок ввернуть. Стройная, как тополь, черноволосая Осиповичувна даже не знала, кто будет первой дружкой Эльжуси. Зато все панны Богатырович отлично знали, что это Юстина из Корчина, родня пану Корчинскому, и, говоря об этом, они переглядывались с многозначительной улыбкой, которую все заметили.

Вдруг по зеленой уличке, ведущей от ворот к дому, громыхая и фыркая, стремительно пронеслось и остановилось у крыльца что-то ослепительно великолепное. Приехал первый дружка. Приехал в бричке, запряженной одним коньком, но в какой бричке и каков конек! Гости сразу зашептались, что конь собственного завода Ясмонта и что цена ему добрых триста рублей. Бричка сверкала новенькими шинами и самой яркой майской краской, а конь, вороной жеребец, выгибал лебединую шею и весь лоснился, как атлас. Чувствуя, что запаздывает, Казимир Ясмонт мчался чуть не галопом. В одной руке он сжимал ременные вожжи, а другой поминутно снимал с головы синюю шапку, здороваясь со знакомыми. Тогда, кроме шин и атласистой шерсти коня, на солнце блестели его золотистые кудрявые волосы, откинутые назад с широкого лба. Он отдал поводья одному из сыновей Фабиана, а сам бросился в дом, но, пробыв там лишь несколько минут, снова выбежал на крыльцо и громко крикнул:

— Музыка!

По этой команде из толпы вынырнули три брата Заневских, широко известные по всей округе горячим рвением к музыкальному искусству. У стены уже часа два стояли две скрипки и виолончель. Любители-музыканты схватили их и побежали в дом. Вслед за ними потянулись к дому и остальные, но одни вошли внутрь, а другие толпой обступили открытые двери и окна.

Светлица Фабиана была так же просторна, как и у Анзельма, только пол давно не перестилался, и не так гладко были оштукатурены стены. Обычной мебели сегодня не было и следа; не всякий мог догадаться, что кровати с пышно взбитыми постелями, комоды и сундуки куда-то вынесли, чтобы устроить столовую. Теперь вдоль стен выстроились три длинных стола, наскоро сколоченные из досок и накрытые белым полотном. Уставленные на них жаркие, сыры и пироги были основательно початы, а скамьи и табуреты в беспорядке сдвинуты. Между столами, в тесном уголке, стояли родители невесты и жениха, две свахи и два свата. Эльжуся в белом муслиновом платье и тюлевой фате, спадавшей с волос до земли, стояла рядом с женихом, которому повязали шею белым галстуком, до того широким и жестким, что повернуть в нем голову не было никакой возможности. Дальше, спиной к дверям, стояло шесть пар дружек: Казимир Ясмонт с Юстиной, Витольд Корчинский с Антолькой Ясмонт, Ян Богатырович с Марылькой Заневской, Адам Заневский со Стефкой Обухович, Владислав Осипович с Цецилькой Станевской и Михал Богатырович с Альбертой Стажинской. У стены возле дверей пристроились музыканты. В открытые окна врывалось осеннее солнце, бросая бледные лучи на расставленные на столах початые пироги, жаркие и сыры, на рыжеватую, торжественно сиявшую физиономию Фабиана и белоснежный, туго накрахмаленный чепец его жены. Солнечные зайчики играли на желтом лице и завитых волосах супруги арендатора Гецолда и, скользнув по вздернутому, покрасневшему от слез носику невесты, упали на черные и белые сюртуки дружек, на белые, розовые и голубые платья невестиных подруг. В сенях за открытыми дверями выросла стена таких же сюртуков и платьев. Все неподвижно замерли, в наступившей тишине слышно было лишь слившееся в единый звук тяжелое от жары дыхание присутствующих, словно дуновение гигантских мехов.

Вдруг пани Гецолд, которая была свахой у Эльжуси и смотрела на всех с высоты своей длинной тощей фигуры с гордостью арендаторши, бросила наземь недокуренную папиросу и затоптала ее огромной ногой, обутой в прюнелевый ботинок. Этот внезапный перерыв в занятии, столь же излюбленном ею, сколь неподобающем в эту торжественную минуту, был вызван движением, сделанным первым дружкой. Никто из присутствующих не признался бы в этом вслух, но все с тревогой ожидали, будет или не будет он говорить приветствие. Уже не раз случалось, когда ему не нравилась первая дружка, что он капризничал и отказывался выступать. Несколько минут назад Фабиан кивком головы представил его первой дружке, с которой он прежде не был знаком. Многие заметили, что Ясмонт пристально взглянул на Юстину, с низким поклоном взял ее протянутую руку и поцеловал самые кончики пальцев. Никто никогда не видывал, чтоб Ясмонт кому-нибудь кланялся так низко. Затем, обернувшись к товарищам, он щелкнул пальцами и, насколько мог, тихо зашептал:

— Шикарная панна! Посмотришь на нее, будто меду лизнешь!

Ян так и вспыхнул и, как всегда в минуты волнения, вскинул глаза кверху, а другие в знак согласия тихонько причмокнули и одобрительно закивали головами. Только Владислав Осипович, тряхнув черными, как вороново крыло, волосами, шепнул синеокой Цецильке, по которой давно уже вздыхал:

— Ничего особенного я в этой панне не замечаю!