Графиня Козель. Часть вторая, глава XII

Гельм, который, конечно, интересовал Заклика, показался ему таким же энтузиастом, как и погибший Генрих Велен. Заклик ничего от него не ждал, но, послушный приказаниям графини, взял отпуск и в назначенный день явился в условленное место на границе. Но он ждал беглецов напрасно: они не явились ни в назначенный день, ни два дня спустя; а на четвертый день Заклик от проезжавших через Штольпен торговцев узнал, что в замке опять было происшествие: заключенная там графиня снова чуть было не ускользнула из замка в сопровождении офицера, помогавшего ей в этом побеге; но оба они снова захвачены.

Заклик тотчас вернулся к своей службе в Дрезден, где надеялся подробнее разузнать о случившемся в Столпянском замке.

Дело было в том, что Гельм целый год работал, устраивая лаз под стенами замка в той стороне, где не было часовых, и когда все было готово, он подпоил стражу и в темную дождливую ночь бежал с графиней, переодетой в мужское платье. Они выбрались из замка как нельзя благополучнее, прошли весь подземный ход, который выводил их за крепость, и спустились с обрывов базальтовых скал к самому их основанию; сели на привязанных в лесу верховых лошадей и поскакали. Но в замке горничная хватилась графини и подняла тревогу, за беглецами пустились в погоню, и они были настигнуты, защищались и ранили выстрелом одного солдата, но все-таки были обезоружены, взяты и возвращены в замок.

Графиню опять стали держать еще строже, а офицера предали военному суду, который производился на этот раз в Дрездене. Гельму его бегство обошлось дешевле, чем Велену, так как он имел при дворе очень сильных родственников, которые обратились к милосердию короля и ходатайству тогдашней новой звезды, графини Оржельской. Гельм, однако, все-таки был приговорен к расстрелу в Дрездене, на Новом рынке. В день его казни на площадь стеклась многочисленная публика и пешком, и в щегольских экипажах. В полдень молодой преступник был выведен из крепости, проведен при треске барабанов мимо выстроенных шпалерами войск и поставлен у стены. Глаза всех устремились на этого красивого златокудрого молодого человека, осужденного на смерть из-за Ко́зель. Сам преступник хранил замечательное присутствие духа и просил не завязывать ему глаза. Солдаты зарядили ружья, и офицер, который должен был дать знак стрелять, встал уже на свое место, но в этот последний момент от замка подскакал адъютант короля с прощением. Гельму была оставлена жизнь, может быть, не совсем к удовольствию публики, которая собиралась посмотреть, как его расстреляют.

В Столпянском замке опять произошли перемены в гарнизоне и некоторые усиления в караулах. Новый комендант пересмотрел и перечинил замки, двери и стены; но в общем положении графини не произошло ничего нового, и она даже пользовалась прежней свободой, то есть могла выходить в свой садик. Однако Ко́зель терзалась нравственно: она чувствовала укоры совести за второго погубленного человека. О помиловании Гельма ей ничего не было известно.

Заклик чувствовал, что если графине суждено быть свободной, то теперь за это дело должен мужественно взяться он сам, и он считал это своей непременной обязанностью. Но, имея перед собой в прошлом такие уроки, он хотел быть осмотрительнее и надеялся, что его попытка к бегству будет удачнее. Полный самоотверженности, он был готов положить свою жизнь за едва ли не обезумевшую в неволе Ко́зель и собирался выйти в отставку, поселиться в городке Штольпен и, сидя у моря, ждать погоды, когда можно будет все приготовить и увезти пленницу.

В гарнизоне Столпянского замка у него было несколько знакомых, на расположение которых он мог рассчитывать, и между ними был у него один приятель, некий капитан фон Кашау — настоящий вояка, добрая душа и кутила. У Заклика имелся предлог съездить в замок.

Кашау скучал здесь и, увидев Заклика, едва не задушил его в своих объятьях; а потом сбегал к коменданту, чтобы испросить своему гостю разрешение погостить в замке, и начал наливать его добрым пивом.

За кружками пива офицеры, естественно, скоро заговорили об узнице, над которой постоянно приходилось бодрствовать Кашау.

— Э! — говорил он. — Я никому другому не судья, а тем более нашему всемилостивейшему королю, но что до меня, то мне ее просто-напросто жаль, и я, по правде сказать, что-то плохо верю тому, чтобы ее томили здесь из опасения за жизнь короля.

— Ну, конечно! — отвечал Заклик.

— Не пистолета ее боится король.

— Надеюсь, что не пистолета.

— Он боится своего бессилия и той власти, какую она над ним имела.

— Быть может, быть может, любезный Кашау; а, впрочем, ведь это не наше дело.

— Разумеется, не наше дело, но надо же о чем-нибудь поболтать, — и Кашау засмеялся и добавил: — Я еще и то думаю: ну, она была самовластна, ну, пускай это так, но ведь какая-нибудь Дескау или Остерхаузен, с которыми теперь возится наш, с позволенья его величества сказать, старый волокита, тоже, чай, не без своих фантазий? Женщины уж так созданы, приятель, что кто охочий с ними заниматься, тот должен и терпеть их капризы. Но зато эта Ко́зель женщина, как вы хотите, не без достоинств и красавица!

— Была, капитан, была!

— Ну, она даже и теперь еще хороша.

— Может ли это быть?

— Честное слово.

— Я очень бы желал увидеть ее! — отозвался Заклик.

— Так за чем же дело стало? Этого тебе никто не запрещает. Днем ты ее у нас не украдешь! — отвечал Кашау. — Ступай к ней и побеседуй, если она тебя примет.

— А почему же не примет?

— Да она, брат, что-то стала чудить.

— Как чудить?

— Ну вот, буду я тебе все рассказывать, иди сам посмотри.

Заклик не заставил себя упрашивать и пошел в башню.

Пройдя знакомыми переходами, он постучал в дверь, но ответа не было. Заклик тихонько приотворил дверь, и глазам его представилась странная картина: посреди комнаты перед столом, заваленным книгами, по переплетам которых можно было судить об их религиозном содержании, стояла Ко́зель. Облокотясь на одну руку и приложив палец другой к своим губам, она стояла над раскрытой Библией и обдумывала что-то с большой сосредоточенностью. Одета она была престранно: на ней было широкое черное платье с длинными рукавами, подпоясанное широким кушаком с кабалистическими знаками, а волосы повязаны косынкой, за которую был засунут какой-то пергаментный свиток, исписанный буквами еврейского алфавита.

Эта женщина мало походила на прежнюю Ко́зель. Черты ее прекрасного лица потеряли свою нежность и стали суровее, на лбу обозначились морщины, а уста, по-видимому, привыкли более к молчанию, чем к разговору.

Заклик вошел и остановился; она не могла не слышать его шагов, но не подняла на него глаз от книги.

— Графиня! — позвал он.

Она тихо и медленно повернулась.

— Вы не узнаете меня?

— Постой! — и она силилась что-то припомнить. — Да, я узнаю тебя!.. Но ты!.. Когда же ты освободился?

— Кто освободился, графиня?

— Ты.

— Откуда же?

— Из твоей темницы, из твоего тела.

— Я в моем теле, графиня.

— Как? Это ты сам, весь, а не один дух твой?

— Да, это я, ваш верный слуга; я пришел навестить вас и служить вам, — отвечал Заклик. — Я приехал, чтобы еще раз попытаться освободить вас.

Она только махнула рукой.

— Что это значит? — спросил Заклик.

— Довольно двух жертв, и я не хочу третьей!

— Но это моя добрая воля, и вы не вправе мне запретить возвратить вам свободу.

— Я скоро буду свободна совсем, — покачала головой Ко́зель.

— Вы как-то темно говорите.

— Нет, это вы меня темно понимаете; я знаю это состояние, но для меня оно, слава Богу, минуло. В земной судьбе нет никакой милости. Тут один закон: что определено, то неизбежно сбудется. Надо сжиться с этой старой священной книгой и вопрошать ее день и ночь, пока она не станет отвечать… и тогда!.. Впрочем, зачем я говорю тебе это? Скажи, ты надолго сюда?

— Сам не знаю, графиня. Хотел бы даже остаться здесь, вблизи вас, да не знаю…

— Тсс! — перебила графиня.

Заклик подумал, что она кого-нибудь заслышала своим тонким слухом, который так изощряется у арестантов, и начал было оглядываться, но графиня, видя его нерешительность, быстро перевернула несколько страниц в книге, не без торжественности закрыла застежки и, подняв глаза, начала шептать молитву, а потом сняла свои руки с книги, быстро ее раскрыла и, взглянув на правую сторону раскрытого листа, прочитала: — И сказал им: «Не бойтесь и не ужасайтесь, будьте тверды и мужественны; потому что так поступит Господь со всеми врагами вашими, с которыми вы воюете».

Графиня приложила палец ко лбу, еще раз повторила эти слова шепотом и затем, быстро закрыв книгу, молвила:

— Да, это так, это понятно; потерпев неудачи с другими, я буду счастлива, когда стану действовать с тобой; но нельзя ничего начинать прежде, чем будет указание свыше. Итак, ты должен остаться здесь!

Заклик ничего против этого не имел, но ему, конечно, не могло нравиться это какое-то расстроенное мистическое воображение, и потому он с некоторой сухостью отвечал:

— Хорошо, я буду стараться, чтоб это было возможно, и если не попаду опять в замок, то поселюсь здесь в городке. Я надеюсь, что теперь мне никто этого не запретит! Но, конечно, для этого я должен буду оставить королевскую службу.

— Ах, брось ее и сбрось поскорее эту позорную ливрею, эту одежду! — живо отозвалась Ко́зель.

— Хорошо, хорошо, я ее сброшу, но на это мне тоже понадобится время, — отвечал Заклик, — так снять ливрею нельзя, а надо продать чин и получить отставку. Тогда я перееду в Штольпен и буду жить здесь частным человеком. Здесь в гарнизоне есть у меня старый приятель, капитан Кашау…

— Кашау? — перебила Ко́зель. — Зачем он тебе? Кашау, как и все другие, кто здесь живет, слуга беззакония.

— А что же делать, если он может быть нам полезен?

Ко́зель встала и начала молча ходить по комнате.

— Что делать? — повторила она. — Вот что сделай: возвращайся назад, таскай на себе ливрею и за меня не бойся.

— Прошу прощения, графиня, но я не понимаю, зачем вы мне это говорите.

— Я говорю тебе это затем, что я не должна бороться с предопределением и более никогда не позову тебя выручать меня. Но ты не обижайся: ты единственный человек, который меня не покинул, и я это ценю и жалею тебя!

У Заклика закипели в груди слезы, и он с усилием просил графиню не говорить о нем, потому что он не знает ничего более отрадного, как служить ей.

— У тебя есть Бог в сердце, — отвечала она, — и Он один ведает, в наказание тебе или в отраду мне дана тебе твоя преданность моей печальной доле. Я часто хотела это знать, но это от меня скрыто.

— А что от нас скрыто, того мы не должны и касаться.

— Нет, я должна это знать! — отвечала Ко́зель и взялась рукой за Библию.

Заклик стоял, покашливал и даже позвал ее два раза, но она не откликалась, и он, постояв у дверей, поклонился и тихонько вышел.

Анна продолжала читать и ничего не заметила. Заклика так поразило это состояние Ко́зель, что он шел, ничего перед собой не видя, и не заметил, как у колодца столкнулся с ожидавшим его Кашау, который не утерпел, чтобы не подтрунить над приятелем.

— Ну, что, — спросил он, — побеседовал ты с ней или только мудрости у нее поучился?

— Какая с ней беседа! — отвечал Заклик. — Я застал ее над Библией и оставил за нею. Ждал, ждал и не дождался ни ответа, ни привета.

— Да и не дождешься!

— Нет, думаю еще раз попробовать счастья, если это только возможно.

— Да возможно-то, пожалуй, возможно: говори себе с ней, сколько хочешь, — отвечал Кашау, — а только я думаю, что все это будет напрасно. А как ты ее нашел? Очень она, на твой взгляд, изменилась?

— Ну, разумеется, изменилась, — отвечал Заклик и перевел разговор на другие предметы.

Пробыв у Кашау до позднего вечера, он отправился ночевать в трактир, содержатель которого, услужливо лебезя перед заезжим офицером, хотел вступить с ним в разговор об узнице, но Заклик отклонил это, чтобы не казаться заинтересованным судьбою Анны.

На следующее утро, как только отворили замковые ворота, Заклик снова был у Кашау, ожидавшего его с завтраком, и, проходя в его квартиру, видел Ко́зель, которая была в садике и, заметив Заклика, кивнула головой. На этот раз она была в обыкновенном платье, и выражение ее лица было спокойно и не так сурово, как вчера.

— Вот, посмотрите, — сказала она, — эти цветы — теперь мои дети; моих родных детей у меня отняли, вырвали и не дают видеть, и я часто думаю: как-то выросли теперь те, которых я не вижу?

— Ну, они, конечно, живы и здоровы. Я уверен, что они вас любят.

— Нет, я в этом не уверена, — отвечала графиня. — Я считала бы за благо для себя, если бы была уверена, что они меня забыли; но и этого не может быть; они знают, что у них есть мать; но воображаю себе, что им насказано об их матери и какою они себе ее представляют злодейкой… О, это ужасно, ужасно! Я думаю, если бы я им могла послать хоть по одному этому цветку, то они отбросили бы их с отвращением, узнав, что эти цветы вырастила их мать.

У Заклика на глаза навернулись слезы.

Надо признаться, что Ко́зель очень редко говорила о своих детях, она как будто страшилась воспоминания о них, но когда она говорила, можно было чувствовать, что тяжкое горе дошло до самых тайников души.

Она не могла более говорить и, кивнув Заклику, сказала ему только:

— Приходи сюда и жди!

Заклик провел около часа с Кашау, а затем отправился назад в городок.

Лениво тащился он по замковому двору, стараясь высмотреть Ко́зель, но в садике ее не было. Зато, подняв голову вверх, он увидел ее… и в каком положении! Она стояла у верхнего окна, одетая во вчерашний костюм сивиллы, с книгой в руках. Она не бросила на Заклика ни одного взгляда.

 

Вскоре Заклик продал чин, вышел в отставку и, купив в Штольпене небольшую усадьбу, начал хозяйничать, благодушествуя по временам с Кашау.