Графиня Козель. Часть вторая, глава X

Старый Столпянский замок, о котором довольно говорилось в одной из глав первой части этого рассказа, представлял самое неприветливое жилище. Прежнее место пребывания мейсенских епископов частью было переделано, а частью обратилось в развалины. Комендант замка был Иоганн Фридрих фон Велен, он занимал неудобную квартиру в одном бастионе, а для несчастной Ко́зель отвели башню, которая еще во время епископов служила тюрьмой; каждый этаж ее состоял из одного обширного каземата со сводами.

Для бывшей владелицы дворца «четырех времен года» должны были служить две комнаты. Нижний этаж башни, засыпанный щебнем, давно уже был необитаем; но два верхних приготовили для графини. В одном из них устроили наскоро кухню и жилье для прислуги, а в другом поместили саму Ко́зель.

Когда графиню ввели в эту шестиугольную комнату, со всех сторон освещенную узкими окнами, с самой скудной и печальной тюремной обстановкой, она оглянулась кругом в страхе и потеряла сознание. Ее привели в себя, но, однако, долго должны были за ней присматривать: как только глаза ее обращались на стены этой тюрьмы и на замкнутые двери, ею овладевало бессильное бешенство, за которым следовали столбняк и слезы.

Велен, старый солдат, никогда не воевавший с женщинами, терял голову и терпение с этой беснующейся гостьей. Первый день рождественского праздника, справляемого во всей Германии с такой радостью у домашнего очага, был отравлен для Велена, и даже его солдаты, стоявшие у дверей каземата, были смущены вылетавшими оттуда стенаниями.

Двое суток Анна провела в таком отчаянном состоянии, что можно было опасаться за ее жизнь, но на третий день она вдруг поднялась с постели и потребовала перо и бумагу. Она хотела писать королю, и желание это было предусмотрено. Ей дали бумагу и перо. Но все письма ее должны были поступать в руки Левендаля со строгим приказом, чтобы прежде него никто не смел их вскрывать.

Август устранил себя от чтения этих отчаянных посланий: он как будто боялся, чтобы они не пробудили в нем чувство сострадания к некогда столь любимой им женщине, и поэтому письма графини заранее были обречены на сожжение. Надо сказать, что и сама Анна ожидала, что такое распоряжение возможно, но она надеялась, что хотя бы одно ее письмо как-нибудь случайно попадет в руки Августа, и потому теперь опять написала письмо и, отдав его коменданту для пересылки, стала спокойнее. Когда первые порывы ее отчаяния улеглись, она с тяжелым чувством стала припоминать окружающую местность, стены замка, которые тогда так устрашили ее своим мрачным видом; гору, покрытую лесом, и голые скалы, и считала себя погребенной здесь заживо.

Слуги обращались с ней сурово, но и это еще казалось слишком мягко, по мнению коменданта, хриплый голос которого беспрестанно гремел по коридорам.

Велен получил из Дрездена приказ содержать узницу как можно строже и исполнял это в точности.

О бегстве отсюда нечего было и думать: башня была очень высока и так испещрена окнами, что часовые чуть не ежеминутно могли видеть узницу, которой некуда было спрятаться от их докучных взоров. Кроме того, чтобы выйти из замка, надо было пройти два двора и двое замкнутых ворот, и в каждых из этих ворот стояли бессменные часовые.

Кроме коменданта и нескольких офицеров и солдат, обреченных разделять эту ссылку с Ко́зель, в замке не было никаких других обитателей. Прислуга же, приставленная к графине, никуда не выпускалась.

Старый Велен, прежде никогда не видевший графиню и думавший, что король оставил ее за старость, был очень удивлен, увидя в своей арестантке красивую женщину. Ко́зель тогда шел уже тридцать шестой год, но она была еще прекрасна.

И в чем же теперь должна была проходить ее жизнь?

Когда в Носсене поспешно собирали принадлежавшие графине вещи, кто-то случайно уложил с ее пожитками растрепанные листы Библии. Таким образом, они были привезены с графиней, и она зачитывалась теперь этой священной книгой, в которой запечатлелось столько человеческих страданий.

Растрепанные и частью утраченные листы возбудили в графине желание иметь целый экземпляр Библии, и она послала к Велену просьбу купить для нее книгу. Комендант сообщил об этом в Дрезден, где и было разрешено исполнить желание арестантки.

С того времени Библия всегда лежала на ее столе, и графиня Ко́зель нашла в ней если не утешение, то силу к перенесению страданий.

Так дожила она здесь до весны. С приближением тепла появились ласточки и стали поправлять свои старые гнезда, потом начали зеленеть деревья. Вокруг пустынного замка дохнуло обновлением и возрождением. На полях появились плуг и рабочие люди, а Ко́зель все сидела одна-одинешенька и, глядя в окна своего каземата, завидовала этим труженикам, евшим в поте лица хлеб свой.

Ее же не видел никто посторонний, кроме солдат. Сам старый Велен, прохаживаясь с трубкой в зубах по замковым залам, не раз пожалел бедную узницу и мысленно осуждал своего повелителя за его продолжительную жестокость.

У подножья башни был маленький клочок земли, огороженный стенами; он был так невелик, что на нем, собственно, можно было только похоронить человека, но тут все-таки теперь цвели полынь, душица и розовая дикая гвоздика. Велен подумал, что не будет большим преступлением, если он предоставит графине возможность выходить хоть в этот крошечный палисадник. Но он побоялся показать строптивой женщине малейшее участие и ограничился тем, что велел убрать этот палисадник, чтобы арестантка могла хоть смотреть на цветы и зелень. Вскоре здесь начались садовые работы, за которыми узница могла следить, и они ее занимали.

Ей казалось, что если бы она могла сойти туда, то это было бы огромным счастьем, и вот это счастье осуществилось: Велен в один прекрасный день позволил ей туда выйти. Когда Анна сбежала с лестницы и ступила на землю, воздух показался опьяняющим, солнце несносным, свет ослепительным. Она вынуждена была постоять несколько времени, держась за стену, и потом села на дерновую скамью и горько заплакала. Это уже было счастье. С этих пор садик сделался для нее большой отрадой, и она проводила в нем целые дни, сажая цветы.

Но кроме этого в ее положении ничто не изменилось. Прошли весна и лето, а Анну все окружала неизменная глухая тишина; на ее письма не было никакого ответа. Даже Заклик пропал, и лишь осенью, когда садик уже успел завянуть, к графине был допущен, по ее требованию, поставлявший ей некоторые необходимые вещи еврей, который совсем неожиданно шепнул ей, что тот, кто ломал подковы, жив и когда-нибудь явится.

Более еврей ничего не сказал, но и это уже оживило узницу.

***

Заклик, однако, не забыл свою графиню и не бездействовал. Обманувшись в своих расчетах освободить ее из Носсена, он должен был обдумать новый план освобождения. Он знал, где она находится и с какой строгостью содержат ее в Столпянском замке.

Суровость, с какой поступал Август, пугала соперницу Анны госпожу Денгоф, которая не могла похвастаться сильной привязанностью к ней короля.

Кружок новой фаворитки, правда, был великолепен, но ее приближенные не имели никакого политического влияния, и ни на что прочное не рассчитывая, она сама чувствовала шаткость своего положения и даже помышляла о том, как бы тихо и мирно освободиться от опасных ласк короля. С этой целью она посматривала то на Безенваля, то на молодого Любомирского, раздумывая, кого из них взять в мужья.

Холодный и эгоистичный нрав Августа в это время начал внушать многим очень серьезные опасения, и люди, которые как будто бы пользовались его расположением, на самом деле за себя тревожились, и не напрасно. Иные даже искали спасения в бегстве. Так, отставной муж фаворитки Ко́зель, Гойм, в котором король нуждался как в финансисте, наученный судьбой Бейхлинга и Имгофа, продал свои имения в Саксонии и, переведя деньги в чужие края, оставил саксонскую службу и уехал в Силезию, а потом поселился в Вене.

С Денгоф при королевском дворе прекратилось властвование фавориток, и все изменилось. Август старел и терял охоту к шумным развлечениям. Одна еще лейпцигская ярмарка его немножко занимала, и то ненадолго.

Заклик при всей скромности своего положения все это знал и принимал в расчет. Время для похищения графини из Столпянского замка ему теперь казалось удобным, но замок ему был почти совсем неизвестен. Он отправился осмотреть его и познакомиться с ним поближе.

В городке Заклик мог проживать совершенно безопасно, так как там не обращали особенного внимания на проезжающих. Тут он узнал все порядки в замке и, придя к убеждению, что сразу здесь ничего сделать нельзя, уехал назад в Дрезден с самой смелой и отважной мыслью: он решился поступить на военную службу и потом всячески добиваться зачисления в гарнизон Столпянского замка. Правда, здесь очень многие знали, что Заклик был некогда в штате графини Ко́зель, но он надеялся, что это не помешает ему осуществить свои намерения.

Он смело объяснял теперь всем, что с тех пор как уехал из Саксонии, жил в Польше, но не поладил с домашними, как не поладил прежде с Ко́зель, и вернулся в Дрезден, с тем чтобы служить Августу в его саксонском войске. Короткое пребывание в Дрездене Сенявского, куявского епископа, который знал Заклика в молодости, дало последнему возможность хлопотать через епископа о разрешении купить капитанский чин. Епископ помог земляку. Когда об этом доложили королю, Август поморщился, однако приказал представить себе Заклика. Не видя его несколько лет, Август сначала едва его узнал, потом подозрительно посмотрел на него, но, заговорив с ним и видя, что тот отвечает смело и спокойно и вообще держится добрым малым и о прежней своей госпоже говорит простодушно, велел записать его в военную службу. Заклик купил себе капитанский чин и надел мундир саксонской гвардии.

Гвардейские войска и в то время служили более не для боев, а для парадов и других воинских потех, офицеры чуть ли не по целым годам не видели своих полков, а солдаты холодали и голодали, терпя лишения. Современники свидетельствуют, что были целые полки, которые считались по спискам и на содержание которых отпускались деньги, тогда как полков этих никогда в сборе не было. Да и вообще беспорядки были страшные: начальники беспрестанно сменялись; комиссариат крал без всяких церемоний; в личном составе войска преобладали отбросы страны как в отношении умственном, так и во всех других. Что никуда уже не годилось, то шло в войско, здесь были всевозможные искатели приключений, шулеры, плуты и даже особого рода кляузники, разводившие особенного же рода полковые процессы. Споры и скандальные столкновения между офицерами были явлением самым обычным, генералы, офицеры без всяких церемоний жили на солдатскую копейку, солдаты же, доведенные до отчаяния, промышляли воровством, грабежами и даже разбоями.

Маркграф Людвиг Баденский, под командованием которого в 1703 году была часть саксонского войска, терял голову с этими людьми и говорил, что с ними невозможно справиться. История полковника Гертца и его выступления из Польши в 1704 году дают хороший пример того, какова была дисциплина в саксонских войсках. Гертца за его гнусные поступки велено было арестовать, но он сам арестовал посланные за ним войска.

Зато эта распущенность саксонского войска была всего более на руку защитнику графини Ко́зель. Ясно, что с такими деморализованными людьми за деньги возможно было сделать все или почти все. Он очень удачно вошел в офицерское общество, проводившее самую разгульную жизнь, и в беспрерывных кутежах скоро перезнакомился со всеми и со многими даже сошелся весьма близко, чему способствовали небольшие ссуды, которыми он умел прислужиться своим новым товарищам.

Устроившись таким образом, он нашел случай дать знать о себе Ко́зель, которая удивилась новому положению своего слуги и не хотела верить, что он, пожалуй, в скором времени будет в числе ее охранителей в Столпянском замке.

Но на самом деле Заклик приближался к этому.