Графиня Козель. Часть первая, глава IХ
Кто же мог бы догадаться, что среди всех этих увеселений и интриг разыгрывалась драма, в которой на долю Августа II выпадала довольно жалкая роль? А между тем это были годы нашествия шведов на Польшу, годы побед Карла XII. После проигранных сражений саксонский король на своем расшатавшемся троне утешался любовными интрижками… Черные глаза графини Ко́зель (она тогда уже получила титул от Иосифа I) вознаграждали несчастного Августа за военные неудачи, и он сыпал золотом на постройку дворца для своей новой любовницы в то именно время, когда ему не на что было содержать столь нужное ему войско.
Среди безумств и пиров рушилось королевство… Развалины не могли, однако, согнуть геркулесовых плеч короля, не могли даже испортить настроение… Саксония истощалась на содержание Польши, в то время когда отпадения последней следовало ожидать с каждой минутой, когда оно было неизбежно.
Между битвами задавались балы и маскарады — возвращаясь в Дрезден, король искал в них забвения от потерь.
Под бальную музыку давались инструкции тайным послам, шпионам и всяким интриганам, тщетно старавшимся приискать Августу II политических союзников.
Огромная сила саксонского Геркулеса проявлялась не в одном только закручивании железных полос или ломаньи подков, а более всего в том, что он мог противостоять сыпавшимся на него несчастьям, противостоять интригам, пирам, своим легкомысленным увлечениям и всему царившему вокруг него беспорядку… С поля битвы он возвращался к своей Ко́зель; от нее забегал в кабинет, где читал секретные депеши; вечер проводил на балу; ночь — в попойке. Чтобы при такой жизни, без минутного успокоения, не состариться преждевременно и телом и духом, требовались, без сомнения, исключительные силы, какими и обладал Август II.
С ясным, спокойным лицом показывался он удивленной толпе… Самые тяжелые неудачи не вызывали до сих пор на его лбу ни одной морщинки.
Царствование прекрасной графини Ко́зель, которое, как это предполагали многие, должно было быть непродолжительно, затянулось, однако, на долгие годы. Получив от короля письменное обещание жениться на ней, графиня считала или, может быть, только хотела считать себя хотя и за вторую, но все-таки жену короля Августа II. Этому соответствовало и ее поведение. Ни на одну минуту она не оставляла короля; являлась с ним всюду и всегда; готова была следовать за ним и в дорогу, и на войну. Ее не останавливала никакая опасность.
Она хорошо узнала характер Августа и разгадала все нити придворных интриг. Со спокойным умом, с невозмутимой веселостью она развлекала и забавляла короля, управляла им, и с каждым днем власть ее все более усиливалась.
Скоро поняли все, что с Ко́зель теперь никакая вражда несвоевременна. Если легкомысленный король на минуту забывал о ней или, будучи в отдалении, остывал к ней, то Ко́зель умела ускорить свидание с ним и в несколько часов возвращала все свое прежнее влияние.
К счастью, красота ее казалась неувядаемой. Напрасно глаза завистливых женщин ревниво высматривали в ее лице какие-либо следы всеразрушающего времени: графиня Ко́зель точно была одарена вечной молодостью и даже чем далее, тем становилась прекраснее.
В следующем же году король приказал выстроить для нее дворец рядом со своим замком.
Это было в своем роде чудо зодческого искусства. Называли его «дворцом четырех времен года». Для каждого из этих времен были особые комнаты. Прохладные — на лето и теплые, веселые и солнечные — на зиму. Первые были отделаны мрамором, другие устланы коврами. Стены и мебель сияли позолотой, китайским лаком, шелком, кружевами и всем, что только было прекрасного и дорогого в то время в Европе.
Войско не получало жалованье, но дворец был чудесный!..
Двери его открылись блестящим балом, и графиня Ко́зель, вся осыпанная бриллиантами, с победным взором в чудных глазах, прекрасная, как богиня, протянула в знак признательности свою белую руку тому, кого называла уже мужем. Легкомысленный Август, хотя и теперь продолжал позволять себе иногда некоторые грешки, однако в Ко́зель был влюблен, как ни в кого прежде. И она того стоила, она была полна очарования, и все иностранцы, видевшие графиню Ко́зель на высоте ее счастья и величия, говорили о ней с величайшим восхищением.
С невероятным искусством она распространяла свою власть, находила друзей, завязывала отношения; но, конечно, при всем этом не могла избавиться от неприязни, зависти и опасения тех, которые страшились ее возникающего могущества. Но час враждебных действий против той, которая была возведена к трону на место боязливой, спокойной и кроткой княгини Тешен, еще не пробил…
Каждый день был для графини Ко́зель новым триумфом. Напрасно духовенство, огорченное явной привязанностью к ней короля, следуя также тайным подстрекательствам некоторых из придворных, гремело со своих кафедр против «обольстительной Вирсавии». Случилось даже, что Гербер, знаменитый проповедник того времени, так прозрачно обрисовал графиню Ко́зель, что в церкви поднялся шепот, в котором ясно слышалось ее имя.
Целый тот день в городе только и говорили о Ко́зель-Вирсавии. Вечером донесли об этом любовнице короля. Август, пришедший к ней веселый, застал ее в слезах.
— Что с тобой, мое несравненное божество? — воскликнул он, схватив ее руку.
— Прошу о справедливости, государь! — начала она. — Ты говоришь, что любишь меня… Если бы это было так… если бы на самом деле принадлежало мне твое сердце… ты бы защищал меня, несчастную… Меня публично поносят.
— Но что же случилось? — спросил обеспокоенный король.
— Требую наказания Герберу!.. Надо в его лице дать пример для дерзких, которые не умеют уважать твои сердечные чувства!
Она опустилась перед королем на колени.
— Гербер в своей проповеди выставил меня Вирсавией!
Король усмехнулся.
— Но я не такая… и не хочу быть такой… Я законная жена тебе… Мой государь!.. Накажи Гербера!.. Покажи пример… — умоляла, обнимая короля, Анна.
Однако на этот раз Август не принял к сердцу обиды графини Ко́зель.
— У священника, — отвечал он, — только один час в неделе, когда он может говорить все, что ему вздумается. Против этого я решительно ничего не могу сделать… Вот если бы он шепнул хотя бы одно лишь словечко, сойдя с амвона, — другое дело… Тогда он получил бы, что следует. Но там, где его защищает алтарь, я ничего не могу сделать.
Гербер остался без наказания, но зато и история о Вирсавии более уже не повторялась.
***
Любовь короля Августа II к графине Ко́зель выросла одновременно со страшными боевыми поражениями, которыми отмечены в истории Саксонии эти годы… Дикий Карл XII, с коротко остриженными волосами, в огромных, выше колен, сапогах, не знавший сострадания к солдатам, по каким-то несправедливостям судеб утеснял прекрасного короля, щеголявшего в бархате и кружевах и выезжавшего гарцевать против него в отделанных золотом военных доспехах…
Рассказывали о баснословных делах шведского героя. Август слушал и молчал. Саксонцы, насильно согнанные в полки, давали себя бить и разбегались. В Польше, минуя Флеммингов, Пшебендовских и Дембских, тоже слабело очарование великолепнейшим из европейских монархов, который с замкнутыми устами помышлял только о том, как бы унести целыми из опасной игры свои собственные кости.
Прежняя любовница Августа II графиня Кенигсмарк была отправлена к шведскому королю с секретным поручением, но Карл XII не захотел даже говорить ни с ней, ни с кем-либо другим… Счастье с каждым днем все более оставляло Августа II. Беттигер золота не вываривал; Гойм затруднялся доставать его; а между тем для графини требовались миллионы… Народ, не желая идти на войну, уходил в горы. Герберы с амвонов кричали о грабеже и насилии… Наконец дворянство, самое покорное на всем белом свете, тоже не желало, однако, позволять драть с себя шкуру.
Часто бедный король приходил в самое худое расположение духа… Но это продолжалось недолго. Ко́зель ему улыбалась, и он был утешен… По вечерам обыкновенно четыре части света танцевали кадриль во «дворце четырех времен года»: Август с графиней Ко́зель представляли в этой кадрили Азию…
Прежние приятельницы графини скоро стали ей подозрительны, а затем и ненавистны. Графини Рейс, Юльхен и даже ловкая Фицтум получили отставки. Ко́зель не хотела союзниц, она не нуждалась в них. Она считала себя достаточно сильной, могущественнее всех.
Двор представлял собою что-то суматошное: все интриговали, ссорились, рыли друг другу ямы. Только один Фицтум продолжал пользоваться милостивым расположением государя и государыни. Он не занимался политикой, не добивался никаких высоких назначений и любил короля, как брата.
***
Судьба, перемены которой ожидали ежеминутно, надеясь, что она должна была наконец утомиться в преследовании великолепнейшего из монархов, не менялась и не давала ему ни минуты отдыха… Швед разбивал войска Августа и грозил уже сбросить самого его с престола; Август, как мог, оборонялся и в то же время забавлялся, и, как ни в чем не бывало, заводил то тут, то там маленькие интрижки.
Но вот вдруг все охоты, пирушки, маскарады, балы и театры разом оборвала ужасная весть о быстром приближении шведов к самой Саксонии. Карл XII гнал неприятеля в самое гнездо его… Поднялась страшная тревога.
После поражения при Фроденштадте в Саксонии появились бродячие толпы рассыпавшихся беглецов; их хватали, вешали и расстреливали за неисполнение воинского долга. Всюду царила полная неурядица. 1 сентября шведы показались в самой Саксонии. Август издал повеление своим подданным укрыться со всем их достоянием в горах, но это было уже поздно: Карл XII во главе двадцатитысячного войска вторгся в страну и шел вперед, обещая всем безопасность жизни и имущества. Обороняться не было никакой возможности, шведы разлились по всему краю…
Остатки разбитых войск Августа II, горсть саксонцев, уходили все далее к Вюрцбургу. Дрезден, где начальствовал Синцендорф, и крепости Кенигштейн и Зонненштейн, имевшие еще саксонские гарнизоны, надеялись удержаться, но и эта надежда представляла мало ручательства.
Вместе с Карлом XII прибыл и новый король Польши — Станислав Лещинский.
Из Дрездена бежало почти все его население… Королева уехала на свою родину; ее мать вместе с внуком — в Магдебург, а оттуда в Данию. Из Липска, нынешнего Лейпцига, страх грабежа выгнал также почти все население, но благодаря ручательствам Карла XII ярмарка, однако, кое-как состоялась.
Карл созвал в Липске саксонский сеймик, чтобы вытребовать через него контрибуцию. Дворянство, желая избавиться от этого налога, представило шведскому королю, что оно, исключая обязанности выезжать на коне, во время войны никаких других повинностей не знавало.
— Прекрасно! — отвечал Карл. — Но где же вы сидели на своих рыцарских конях? Я вас не видел в поле. Если бы вы как дворянство исполняли свою обязанность встречать опасности на коне, то ведь меня теперь здесь не было бы. Нет, я кое-что знаю: когда на дворе шли балы да пиры, все вы, господа дворяне, были там… А когда явилась необходимость защищать родину, вы сели по домам. Это, господа, худо, и за то я с вас именно и требую контрибуцию. Я хочу, чтобы другие были от нее свободны, и надеюсь, что вы, благородное дворянство, позаботитесь, чтобы это было так, как я хочу, по указанию справедливости.
Альтранштадтский трактат об отречении Августа от польской короны в пользу Станислава Лещинского был подписан в 1706 году; а между тем в Польше еще продолжалась война: Август II отказывался признать то, что сам подписал… Он объяснял, что посланные для заключения мирного договора Имгоф и Пфлуген превысили данные им полномочия… Чтобы все это имело вид правды, король Август II засадил своих послов в тюрьму. Но все это уже не помогало, и Август ради сохранения остатков своего земного величия все-таки должен был подписать трактат. После он опять отрекался от него, но это уже вызвало к нему только справедливое презрение всего света… Падение его было самое глубокое; особенно низко роняла его выдача Паткуля. Август и сам чувствовал и сознавал, что ему трудно подняться.
Шведы, несмотря на обещание оставить Саксонию тотчас по заключении мира, оставались там еще целый год. Карл XII как торжествующий победитель принимал здесь послов от всех немецких государей и короля английского. Август, разбитый в Польше, выиграв сражение под Калишем, немного оживился надеждой и снова призывал под свои знамена дворянство; но скоро, однако, принужден был оставить Варшаву и Краков и вернуться в Саксонию…
Во все время этих военных неудач Августа графиня Ко́зель сопровождала короля повсюду и была с ним на войне; она испытывала все неудобства походной и боевой жизни и прежде его возвратилась в смущенный и недовольный Дрезден. Такова была воля короля. Ко́зель даже хотела лично сражаться и умоляла позволить ей стать в ряды в мужском платье, но Август отклонил это, ответив, что из двух лучших его драгоценностей, короны и Ко́зель, он желает сохранить и видеть в безопасности хотя бы одну.
Заклику, ни на шаг не отстававшему от своей повелительницы, король поручил отвезти ее в Дрезден, что и было исполнено совершенно благополучно. Графиня возвратилась в столицу весьма расстроенная, что, однако, не помешало ей тотчас по приезде в Дрезден захватить всю власть в свои руки: она вдруг стала распоряжаться всем, как настоящая королева. Все это, разумеется, не нравилось ни Фюрстенбергу, который оставался здесь наместником, ни всем другим, кому король вверил какую-либо часть государственного управления; но делать было нечего, и слабые государственные люди не перечили смелой фаворитке, а только втайне увеличивали собою число ее врагов.
Среди всех войн и сопровождавших их тяжелых неудач Август нимало не изменился: он терял королевства, но покорял сердца, и это ему еще не наскучило.
Сильная страсть к Ко́зель жила еще в сердце короля, но однако, как только он отдалялся от графини, старые привычки брали свое: злосчастный, униженный и побежденный, он теперь более чем когда-нибудь нуждался в забавах… А придворные, которым Ко́зель была страшна, всячески старались способствовать всему, что могло охладить к ней Августа. Анне доносили об этом, но она, слишком полагаясь на свое обещание, всем этим пренебрегала. Узел, который связывал ее с королем, окреп еще появлением на свет двух дочерей… Гордая Анна была убеждена, что другой, ей подобной, Август никогда не найдет.
А между тем во время пребывания ее в Варшаве сердце недаром говорило ей, что она была обманута… Король украдкой от нее завязал отношения с дочерью одной француженки-купчихи, лавку которой часто посещали офицеры. Узнав об этом, Анна грозила Августу пустить ему из пистолета пулю в лоб, но король над этим только посмеялся и, целуя ее ручки, скоро сумел ее успокоить.
По возвращении своем в Дрезден графиня Ко́зель, неспокойная за короля, находила утешение в кругу своих обожателей, которых у нее никогда не убывало, хотя она ни одного из них не удостаивала особым вниманием.
Подписав при громе орудий мирный договор, или, лучше сказать, позор свой, Август II возвратился в столицу и, как вышел из экипажа на дворцовой площади, прямо отправился к графине Ко́зель.
У дверей ее апартаментов король застал верного Заклика, — опираясь на ручки кресла, молодой человек сидел, погруженный в глубокую задумчивость. Увидев короля, Заклик сорвался с места и заступил ему дорогу.
— Ваше величество, графиня больна… Доктор с минуты на минуту ожидает… появления на свет…
Слегка оттолкнув его, король прошел в комнаты графини. Здесь царила глубокая тишина… У самых дверей Август услышал детский крик.
Анна, бледная, как мрамор, измученная страданиями, от слабости не в силах вымолвить слова, протянула руку, указывая на дитя, которое держала тут же старушка. Король взял ребенка… назвал его своим и поцеловал… Потом он подошел к кровати больной, сел и закрыл лицо руками…
— Анна, — заговорил он, — дела так изменились, что свет отвернулся от меня и меня презирает… И ты перестанешь любить меня… Счастье меня совсем оставило… Я ограблен, разбит и лишен всего…
— Мой милый Август, — отозвалась тихо Анна, — мой бедный, несчастный Август! Будь покоен… Если бы на тебя даже надели кандалы, то я и тогда все-таки буду любить тебя… Даже, может быть, еще более…
— Ах, я так нуждаюсь в этом утешении! — с грустью говорил король. — Неприятель и здесь теснит меня… Этому ничтожному моему победителю поклоняется весь свет. Право, я самый несчастный из монархов!..
В таких жалобах прошел первый час пребывания короля в Дрездене. Больная требовала спокойствия; а королю не могли дать его сбегавшиеся со всех сторон военные начальники и чиновники. В коридорах, которые вели из замка во дворец, Август застал Флемминга, наместника Фюрстенберга, Пфлуга, Гойма и целую толпу других придворных. Все, пораженные ниспавшими на Саксонию несчастиями, искали в лице короля какого-либо знака глубокой печали, тяжелых внутренних страданий… Но он казался лишь несколько утомленным…
15 декабря 1706 года Август вернулся в Дрезден, а день спустя уже выехал верхом в сопровождении Пфлуга и одного слуги в Липск. Затем, еще день спустя, он сам отправился к Карлу XII, уверенный, что благодаря своей собственной великолепной и величественной наружности он выговорит у победителя наилучшие условия мира.
Карл XII, узнав, что к нему едет саксонский король, пожелал быть любезным и выехал навстречу, но в дороге два короля разъехались. Август, прибыв в Гюнтердорф, где находился граф Пипер, узнал, что в Альманштадте, в расстоянии получаса езды, шведского короля нет.
Военный стан и двор сурового, остриженного Карла XII не могли не показаться странными щеголеватому Августу II.
Монархи встретились на лестнице. Вероятно, никогда два столь противоположных характера не отражались с такой ясностью в их внешнем виде. Карл XII выглядел пуританином, саксонец — придворным Людовика XIV.
Заклятые враги приветствовали друг друга весьма любезно. У порога дверей они церемонно заспорили, кому войти первому: оба долго кланялись, и Карл XII все-таки пропустил побежденного вперед. Тут начались самые трогательные поцелуи и пожатия рук, а затем последовал разговор, продолжавшийся около часа. Никто не слышал его, но Август вышел бледный и нравственно истерзанный.
День, проведенный им у Карла XII, был одним из тяжелых дней его жизни.
Утром молчаливый Август возвратился в Липск, где вскоре, как этого требовал этикет, Карл XII отдал ему визит. Но все это закончилось ничем: в условиях мирного договора не произошло никаких изменений.
Наступающий новый год тяжело начался для Августа II. Его мучило присутствие шведов в Саксонии. Он хотел избавиться от них хотя бы ценою огромных жертв.
Между Альманштадтом, Морицбургом и Липском в хлопотах о подписании трактата Август пережил дни страшного унижения.
Саксонский король в богато вышитом золотом платье, в тщательно завитом парике, осыпанный драгоценностями, а рядом Карл XII, с коротко остриженной головой, в синем суконном мундире со стальными пуговицами, в сапогах выше колен и в лосиных штанах — представляли назидательное зрелище… Встречаясь, они обменивались взаимными любезностями, но Карл XII не допускал разговора о политике, о делах, — о них ведали у него Пипер и Цедергольм. Между прочим, Карл XII уверял саксонского короля, что он уже лет шесть не снимал своих длинных сапог, все времени не хватало… Август усмехался.
Карл XII ни разу не принял приглашения к обеду в Липск. Что касается Августа, то хотя ему не приходилась по вкусу спартанская похлебка шведа, однако он обедал у Карла. За столом шведа никто не произносил ни слова: ели в полном молчании.
По подписании трактата короли несколько месяцев не виделись. Карл XII все еще не думал оставлять Саксонию. Чтобы забыть свои беды, Август охотился, предавался обаянию любви и путался в придворных интригах.
Его двор по-прежнему был блестящий. Карл XII неустанно производил своим войскам смотры — Август II задавал балы. Его спокойствие и роскошные сны отравлял только Фюрстенберг, тогдашний наместник его в Дрездене.
Об этом последнем, сделавшемся врагом Анны Ко́зель, следует сказать несколько слов. При дворе Августа II, состоявшем более всего из иностранцев или немцев из разных соседних государств, что имело целью устранить влияние саксонского дворянства, Фюрстенберг действительно выделялся довольно резко. Прибыл он из Австрии. Ревностный католик, он не отличался ни великим характером, ни особенными способностями, но был смел и весел. Он обладал громким голосом, остроумием и даром рассказывать королю самые неприличные истории. Фюрстенберг разыгрывал роль магната и аристократа, а более всего был занят скрытой борьбой со своими врагами и плетением все новых и новых интриг. Верный графине Рейс, он был ее орудием. И таким образом князь, предназначенный к тому, чтобы угнетать саксонское дворянство, сам того не заметив, попал в полное распоряжение последнего.
Сменив княгиню Тешен, Ко́зель весьма скоро освободилась от всяких пут госпожи Фицтум и Рейс, вместе с кружком последней. Она находила, что не может особенно нуждаться в них, и не захотела им служить. Охлаждение и прекращение отношений было сигналом для начала войны.
В отсутствие Августа шпионили за каждым шагом Анны; передавалось каждое ее слово и пересуживалось каждое ее распоряжение — для того, чтобы позднее восстановить против нее короля. Но час нападения еще не настал, и возвращение Августа в Дрезден было полным торжеством для графини Ко́зель.
***
Однажды утром король сидел у графини. Она не встала еще с постели и требовала, чтобы Август находился постоянно около нее. Доложили, что из Варшавы получены важные депеши, там Август имел еще приверженцев. Король хотел было выйти, но графиня пожелала, чтобы пришедший с депешами министр Бозе был принят в ее спальне. В этом не было ничего необыкновенного; деспотическим желаниям графини, которые она высказывала всегда весьма горячо и неожиданно, король уступал.
Явился Бозе.
Из трех сановников того же имени, служивших при дворе Августа, Бозе, вошедший теперь в спальню графини, был старший и, как говорили, «умнейший из Бозе».
Сначала он засвидетельствовал свое глубокое почтение его величеству, изогнувшись при этом настолько, что Август мог обозревать один его парик, который, к слову, не принадлежал к числу самых красивых. Таким же поклоном приветствовал он прекрасную больную. Окутанная пуховыми и кружевными покрывалами, Анна походила на белую розу на снегу.
В руках у Бозе были бумаги.
— Весьма нужные, из Варшавы! — тихонько шепнул он королю.
Август отошел с ним к окну. Ко́зель не спускала с них глаз. Она пытливо смотрела в лицо короля, стараясь прочитать на нем, что заключалось в бумагах… Двумя тонкими костлявыми пальцами, выглядывавшими из накрахмаленных манжет, почтительно подавал Бозе королю конверт за конвертом. Сначала все шло как следует: это были солидные, объемистые пакеты с большими печатями; но вот Бозе, шепнув что-то королю, подал ему небольшой конвертик, вскрыв который, Август усмехнулся и, покраснев, невольно покосился на Ко́зель.
Анна это заметила и, приподнявшись, села на кровати.
— Что это за письмо? — спросила она.
— Это письмо?.. Так себе, простое письмо о делах в крае, — отвечал Август.
— Покажите мне это письмо!
— Это совершенно лишнее, милая Анна, — отозвался король, продолжая читать.
Лицо Ко́зель вспыхнуло, и она, забыв о присутствии почтенного старичка Бозе, в одной рубашке соскочила с кровати и вырвала письмо из рук Августа.
Бозе только отскочил и зажмурился.
Король смешался и взглянул на Бозе, который стоял, точно он ничего не видит и не разумеет, между тем как графиня Ко́зель, прочитав письмо, в ужасном гневе разорвала его на мелкие клочки. Письмо было от Генриетты Дюваль, с которой Август, обманывая Ко́зель, завел в Варшаве связишку. Письмо это заключало в себе уведомление о рождении Генриеттой дочери, впоследствии знаменитой графини Оржельской. Бедная мать спрашивала своего обожателя, что ей делать с этим ребенком.
— Пускай бросит ее в воду! Пускай утопит ее! — крикнула Ко́зель. — Так же, как я утопила бы ее саму, если бы только могла.
Король засмеялся. Анна начала плакать… Бозе понял, что пришел совсем не вовремя, и с низкими поклонами отступил к дверям.
— Анна! Ради Бога, успокойся! — просил король, подходя к кровати.
— Как!.. Ты, кому я отдала все… посвятила всю жизнь… которому я жена… да, жена… кого я так люблю… смеешь изменять мне… обманывать?..
Это был не первый взрыв ревности Анны, он повторялся после каждого волокитства Августа, и Ко́зель не давала ему покоя, пока король не выпрашивал у ног ее прощения, обещая исправиться.
На этот раз умиротворить графиню Ко́зель было трудно. Напрасно целовал Август ее ручки.
— Но чего же наконец ты хочешь от меня? — воскликнул он.
— Если ты хоть одним словом ответишь этой негодной, если дашь ей хоть малейший знак внимания, — крикнула Ко́зель с возрастающим гневом, — то, клянусь тебе, я немедленно возьму почтовых лошадей, поеду в Варшаву и убью… и мать и дочь…
Король должен был обещать честным словом, что не будет отвечать Дюваль, забудет о ней и предоставит эту жертву его легкомысленных склонностей ее собственной судьбе.
Так окончилась эта сцена, о которой Бозе никому не упомянул ни словом, потому что никто более его не боялся прогневить всемогущую «государыню». Его политика заключалась в том, чтобы продвигаться вперед тихо и такими дорогами, где никто не мог ни выследить, ни подстеречь его. Многие считали его за простодушного старичка, потому что он говорил мало и показывал, что ничего не знает.
