Василий Гроссман — Сократ из Бердичева
В 2008–2010 гг. в Польше вышли из печати три книги Василия Гроссмана («Писатель на войне», «Жизнь и судьба», «Все течет…»), показывающие заново его величие как человека и писателя, а также актуальность его творчества на пороге XXI века. Нижеследующий текст возник как отклик на эти публикации
На войне
Свой родной городок Бердичев, где в сентябре 1941 года нацисты убили его мать, русский еврей Василий Гроссман (1905–1964) пронес в сердце до конца жизни. Его дебютный рассказ «В городе Бердичеве» (1934) — воистину литературная жемчужина. Но по-настоящему крупным, прирожденным писателем Гроссман проявил себя лишь в 1941–1946 гг., работая военным корреспондентом «Красной звезды». В самом начале войны, еще летом 1941 года, он видел отступление Красной армии и бегство на восток огромных людских масс из Белоруссии и Украины, территорию которых молниеносно занимали немцы. Потом Гроссман находился в Сталинграде — все время, пока город был осажден. Репортаж «Направление главного удара» (от 20 ноября 1942 г.) по указанию самого Сталина перепечатали в «Правде» (хотя завистливый к чужой славе диктатор так никогда и не полюбил писателя), а в 60-е годы цитату из этого произведения даже высекли на знаменитом памятнике Родине-матери на Мамаевом кургане:
Железный ветер бил им в лицо, а они всё шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?
Гроссман В. Направление главного удара // Гроссман В. Годы войны. М.: ОГИЗ; Государственное издательство художественной литературы, 1946. С. 238. [3]
Однако в январе 1943 года Гроссман, к своему великому огорчению, неожиданно получил приказ немедленно покинуть Сталинград, а описать конец ужасающей победоносной битвы в город послали Константина Симонова, по-видимому, значительно более удобного для власти. Гроссман тем временем направился в Калмыкию, только что освобожденную от нацистов, и мог наблюдать эти места еще до того, как туда вступил Лаврентий Берия с карательными подразделениями НКВД, чтобы провести выселение всей нации за «сотрудничество калмыков с гитлеровцами».
В июле 1943 года Гроссман находился на Курской дуге, в первой половине 1944 года — на освобождаемой Украине (в Бердичеве, Одессе), где ранее нацисты — иногда, увы, с помощью местного населения — уничтожили почти всех евреев. В июне—июле 1944 года он был в Восточной Белоруссии во время большой операции Красной армии под кодовым названием «Багратион». Вскоре после этого писатель побывал в Люблине и Майданеке, затем в Треблинке под Варшавой. Одним из первых советских репортеров он вступил в январе 1945 года в столицу Польши, начисто разрушенную нацистами, видел там руины гетто. Из Варшавы вместе с армией он двинулся в Лодзь, Познань и пересек границу Германии, в феврале 1944 года дойдя до Одера, последней большой реки перед Берлином. В апреле—мае 1945 года Гроссман стал свидетелем взятия Берлина, куда, кстати, в спешке возвращался через Минск, Брест и вновь Варшаву из вынужденного отпуска в Москве.
Будучи фронтовым корреспондентом, Гроссман прославился как честный наблюдатель и глубокий мыслитель. Его военные и написанные сразу после войны тексты систематически издавались в СССР брошюрами и книгами; среди них такие, как «Народ бессмертен» (1942), где он описал и катастрофическое поражение Красной армии в 1941 году, и храбрость солдат и народа, «Треблинский ад» (1944), «Сталинградская быль» (1945), «Годы войны» (1945). И еще в 1943 году вышел его рассказ «Старый учитель» — первое в мировой литературе художественное произведение о Холокосте (Катастрофе — нацистской политике и практике уничтожения еврейского народа). Добавим, что все названные тексты едва ли не сразу выходили и по-польски
Однако многие военные репортажи Гроссман напечатать не смог: их задержала цензура — не исключено, что по личному распоряжению Сталина, который имел обыкновение первым читать тексты важнейших военных корреспондентов.
Бабий Яр, Бердичев, деревни под Одессой
В 2008 году в Польше в переводе с английского и русского вышла необычайная книга — «Писатель на войне. Василий Гроссман на боевом пути Красной Армии. 1941–1945», подготовленная к печати Энтони Бивором и Любовью Виноградовой. Из этой книги мы можем узнать, что осознание себя евреем (хоть и русским до мозга костей) пришло к писателю лишь в 1943 году, когда он впервые услышал о массовом уничтожении евреев в Бабьем Яру под Киевом. В течение двух дней, 29 и 30 сентября 1941 года, немцы расстреляли там 34.000 евреев. Потом были «поля смерти» под Бердичевом на Волыни, где в январе 1944 года, уже после освобождения города, Гроссман с ужасом обозревал следы тридцати с лишним тысяч убитых евреев; среди них были его мать и родные. В голове писателя не укладывалось, что в этом истреблении соседей принимали участие некоторые украинцы.
Еще в 1943 году Гроссман рассчитывал, что «Красная звезда» опубликует его литературный «кадиш» «Украина без евреев», но эти надежды оказались тщетными. Газета не приняла текст, и появился он только в печатавшейся на идише еженедельной газете «Эйникайт», органе Еврейского антифашистского комитета.
Почему Сталин не позволял публиковать произведения, описывающие уничтожение евреев гитлеровцами? Надо полагать, причин было по меньшей мере две. Во-первых, вождь не желал предавать огласке, что в этих преступлениях участвовала и какая-то часть «советского народа»
В начале марта 1944 года писателя перевели в штаб 3-го Украинского фронта, который в апреле 1944 года освободил Одессу. Все города на побережье Черного моря обороняла главным образом 3-я румынская армия. Кто помнит, что сегодняшнюю юго-западную Украину тогда оккупировали румыны? Гроссман-репортер был и там до боли честен, он беззвучно плакал над убитыми, независимо от их национальности, патетически осуждал преступников, но умел заметить и мягкость румынских оккупантов, которая все-таки временами имела место.
Кроме того, Гроссман встретил в Одессе человека, в жизнь и судьбу которого на протяжении последних лет было трудно поверить:
Евреи. Айзенштат Амнон — сын знаменитого раввина из местечка Островец. Ему спасла жизнь русская девушка, скрывала его у себя в комнате больше года. Его рассказ. Гетто в Варшаве. Восстание. Оружие передавали поляки. Польские евреи носили белую ленту. Бельгийские и французские евреи носили желтую ленту… Треблинка под Варшавой. Лагерь уничтожения евреев. Под баней была камера с движущимися ножами. Тела рубили на куски, а затем сжигали. Горы золы по 20–25 метров. В одном месте евреев загнали в пруд, заполненный кислотой. Крики были так страшны, что окрестные крестьяне покинули дома… 58.000 одесских евреев были сожжены заживо в Березовке [местности, расположенной в 80 км к северу от Одессы]. Часть — в вагонах, часть вывели на поляну и, облив бензином, сожгли.
Гроссман В. Записные книжки // Гроссман В. Годы войны. М.: Правда, 1989. С. 433–444. Фрагмент «Записная кижка. Весна 1944 г. Взятие Одессы»; Pisarz na wojnie. Wasilij Grossman na szlaku bojowym Armii Czerwonej. 1941–1945 / Opracowanie A. Beevor, L. Winogradowa. Przekład Maciej Antosiewicz. Warszawa: Wydawnictwo Magnum, 2008. S. 274. [7]
А из рассказа секретаря обкома Рясенцева писатель узнал и зафиксировал, что местом мучительной казни евреев была и Доманёвка, расположенная в 40 км к северо-востоку от Березовки. Казни осуществлялись там руками украинской полиции, и ее начальник лично убил 12.000 человек
Но Василий Гроссман не был бы собою, если бы не рассказал о румынском маршале Ионе Антонеску (1882–1946), который в ноябре 1942 года решил защитить от смерти горстку одесских евреев. В своих действиях он был крайне скован, так как Германия предоставила румынам в районе Одессы не более чем полуавтономную военную власть, да и то лишь после того, как уже почти все евреи были там перебиты:
…в ноябре 1942 года Антонеску издал закон, дарующий евреям права, и массовые казни, длившиеся весь 1942 год, прекратились. Ранее особо бесчинствовал следователь, одесский юрист, русский — он для развлечения убивал по 8–9 человек в день. Это называлось ходить на охоту. Убивали партиями. Пулеметным огнем. Детей бросали живыми в рвы, устланные горящей соломой.
В. Гроссман Записные книжки. С. 434; Pisarz na wojnie. S. 274. Бивор, однако, допускает драматическую ошибку, когда пишет, что Антонеску «не разделял антисемистских взглядов своего союзника» (Гитлера). Сегодня уже общеизвестно, что этот румынский военный диктатор (1940–1944) несет личную ответственность за смерть около 250–290 тысяч румынских евреев и 10–20 тысяч румынских цыган. Он был откровенным антисемитом и военным преступником, за что и был справедливо расстрелян 1 июня 1946 года. До февраля 1942 года он отправил в лагеря смерти в Транснистрии около 120 тысяч евреев из Северной Буковины и Бессарабии. Потом, вплоть до декабря 1942 года, он еще выгнал в Транснистрию около 80 тысяч евреев из района Черновцов и внутренних частей Румынии. Напомним, что Транснистрия (Заднестровье, около 40 тыс. км2) была административно-территориальной единицей со столицей в Одессе, образованной в 1941 году румынскими окуппантами на землях Одесской, Винницкой и Николаевской областей Украинской ССР, а также на левобережной части Молдавской ССР. После поражений румынской армии под Одессой и особенно после взрыва 22 октября 1941 года в военной комендатуре Одессы маршал Антонеску начал уже открыто реализовывать политику уничтожения евреев и коммунистов в Транснистрии. Опасаясь советского десанта на Одессу (в связи с защитой Севастополя), Антонеску потребовал немедленно выслать всех евреев из Одессы: «Загоните их в катакомбы, сбросьте в Черное море, но выдворите их из Одессы. Я не хочу ничего знать — погибнет ли 100, погибнет ли 1000, но я не хочу смерти ни одного румынского офицера или солдата». Во время кровавой бани в Одессе погибло тогда около 20 тысяч человек (Deletant D. Rumunia. Zapomniany sojusznik Hitlera. Warszawa: Bellona, 2010. Пер. с англ. S. 12, 15, 255–256, 260–261. Ср.: Ioanid R. The Holocaust in Romania. The Destruction of Jews and Gypsies under Antonescu Regime, 1940–1944. With a Foreword of Elie Wiesel. Chicago: Ivan R. Dee, 2000. URL: http://www.romanianjewish.org/en/In_Romania.html ). [9]
А где был Бог?
В военных рассказах и репортажах Гроссмана, а также в его записной книжке много глубоких мыслей и афоризмов в духе (неосознанно) Блеза Паскаля и позднего Петра Чаадаева. Автор пишет о судьбах женщин на войне, о разных национальностях в Красной армии: об украинцах и калмыках, на первых порах сотрудничавших с немцами, об узбеках, которых вроде бы презирали как солдат. В более разрозненных записях Гроссман приводит немецкую окопную «остро́ту»: «Русь, давай узбека на румына менять»
Поразительны отрывки о жизни и смерти в крайних ситуациях. В самом начале 1942 года Гроссман находился вместе с 37-й армией на Юго-Западном фронте, к юго-востоку от Харькова. Он чуть-чуть знал этот район, так как до войны работал горным инженером в Донбассе. И встретил там капитана Козлова, который до войны обучался пению в Московской консерватории:
Козлов рассказывает мне, как осенью 1941 года в Брянском лесу он по ночам пел перед немецкими окопами арии из классических опер; немцы обычно, послушав немного, начинали бить из пулеметов по певцу; может быть, им просто не нравилось его пение.
Там же. С. 313. Фрагмент «Дневник Донбассовской дивизии. Октябрь месяц»; Ibid. S. 97–98. [12]
Словно «русские мальчики» у Достоевского, писатель и певец вели по ночам разговоры о жизни и смерти:
Козлов говорит: «Я сказал себе: все равно я убит, и не все ли равно, сегодня или завтра это будет. И живу я после этого решения легко, просто и даже чисто как-то. На душе очень спокойно, в бой хожу совершенно бесстрашно, ничего не жду, твердо знаю, что человек, командующий мотострелковым батальоном, должен быть убит, выжить не может. Если бы не эта вера в неминуемость смерти, мне было бы плохо и, вероятно, я не мог бы быть таким веселым и спокойным и храбрым в бою».
Там же; Ibid. S. 97. [13]
Еврей по происхождению, Козлов не мог удержаться на фронте и от таких замечаний:
Козлов сказал мне, что, по его мнению, евреи недостаточно хорошо воюют, он говорит, что они воюют обыкновенно, а евреи в такой войне, как эта, должны воевать как фанатики.
Там же; Ibid. S. 98. [14]
Будучи всегда честным наблюдателем, Гроссман зафиксировал много случаев, когда солдаты Красной армии, в том числе и офицеры, выражали явную либо тайную веру в Бога или же в вихре войны отвергали символы веры:
Красноармеец Голяперов заявил: «Буду принимать присягу только с крестом». <…> Коммунист Евсеев потерял блокнот. Красноармейцы этот блокнот нашли. В нем хранилась переписанная молитва. <…> Помог на своем грузовике доехать к священнику его дочери и внучке, со всем барахлом. Царский прием, ужин, водка. Священник рассказывает, что к нему часто заходят молиться красноармейцы и командиры. Недавно у него был майор. <…> Старуха хозяйка: «Кто его знает, есть Бог или нет, я и молюсь Ему, работа нетрудная, кивнешь Ему два раза, может, и примет».
Там же. С. 300, 307, 403, 273. Фрагменты: «Дневники полков. Дневник стрелкового полка», «Дневник Донбассовской дивизии. Октябрь месяц», «Записная книжка. Весна 1943 года. Старобельск. Ворошиловград», «Записная книжка. Сентябрь 1941 года. Брянский фронт»; Ibid. S. 73, 90, 220–221, 27. [15]
И противоположные случаи:
В пустых избах вывезено все, остались лишь иконы. Непохоже на некрасовских мужиков, которые из огня выносили иконы, а все добро отдавали пожару.
Там же. С. 273. Фрагмент «Записная книжка. Сентябрь 1941 года. Брянский фронт»; Ibid. S. 27. Стоит отметить, что Гроссман восхищался поэзией Николая Некрасова. Ср.: Huber F. Wasilij Grossman. Pamięć i listy. Przełożył i przypisami opatrzył Jerzy Czech. Warszawa: WAB, 2011. С. 75. [16]
Злит и раздражает только назойливый и несколько наивный комментарий редакторов польского (в подлиннике — английского
Гроссман отметил много случаев, когда солдаты и даже офицеры выражали свои религиозные убеждения. Нет, однако, уверенности в том, было ли сказано солдатам о более терпимом подходе Сталина к православной Церкви перед лицом угрозы для Родины.
Pisarz na wojnie. S. 72. [18]
Будто солдаты до такой степени могли быть метафизическими оппортунистами, чтобы верить или не верить в Бога исключительно с целью понравиться Сталину! Бивор, к сожалению, почти все свои комментарии размещает рядом с гроссмановским текстом, даже не выделяя их начертанием шрифта. Не помешало бы выказать побольше скромности автору всего только более или менее компетентных «ремарок» к писавшемуся кровью военному репортажу.
А вот в заключение еще один из самых красивых и наиболее метких военных афоризмов Гроссмана, тоже фигурирующий в обсуждаемой публикации:
Русский человек на войне надевает на душу белую рубашку. Он умеет жить грешно, но умирает свято. На фронте у многих чистота помыслов и души, у многих какая-то монашеская скромность.
Гроссман В. Записные книжки. С. 312–313. Фрагмент «Дневник Донбассовской дивизии. Октябрь месяц»; Pisarz na wojnie. S. 96–97. [19]
Два поздних шедевра
Однако же в историю литературы Василий Гроссман вошел главным образом как автор двух поздних произведений, которые смело можно внести в список шедевров русской и всей европейской прозы XX века. Первое из них, повесть «Всё течет…», написано в 1955–1963 гг., второе — эпопея «Жизнь и судьба» — было окончено в 1960 году. Этот роман, изъятый в 1961 году КГБ, был приговорен в СССР к уничтожению. Михаил Суслов, в ту пору главный идеолог партии, якобы сказал писателю, что подобные произведения получат право существования в СССР через каких-нибудь 200 лет. Однако оба сочинения — вопреки марксистам, зато в полном согласии с духом свободы — в период 1970–1980 гг. увидели свет по-русски на Западе: во Франкфурте-на-Майне и в Лозанне. Тогда мир наконец услышал о великом российском эпическом писателе, возрождающем традиции русской гуманистической прозы XIX века — Толстого, Достоевского и Чехова. Гроссман писал о современных нам событиях, и с этим связана все бо́льшая его актуальность и прозрачность для понимания сегодня, в начале нашего XXI столетия. Роман «Жизнь и судьба», сравнительно малоизвестный в России XXI века, почти незримый, — это, вне всякого сомнения, один из величайших европейских романов XX века.
Всё течет…
Сам я впервые услышал о Василии Гроссмане от Анджея Дравича, который на мой студенческий вопрос, был ли Сталин, этот тотальный преступник, учеником Ленина или же изменником, предавшим его идеалы, ответил не колеблясь: «Он был сметливым, восприимчивым учеником; и первым это показал в своих романах Василий Гроссман, следующим стал Александр Солженицын, а потом Надежда Мандельштам». Разговор состоялся в Кракове в 1981 году, когда на Западе уже знали оба «цензурно непроходных» в Польше произведения Гроссмана. Не стану скрывать, что тот вопрос я задал в надежде получить от Дравича именно такой ответ. То время — стремительное возникновение и расцвет «Солидарности» — было счастливым и благоприятным для познания мира, все труднее было поддерживать миф о добром и хорошем Ленине.
Когда в 1984 году благодаря подпольному издательству «Круг» и переводу Ольги Сияновой (Веры Беньковской) я читал уже самого Гроссмана — его повесть «Всё течет…», — меня особенно тронул тот фрагмент, где речь идет о Ленине с его нетерпимостью и фанатичной верой, которая довела до того, что масштабы рабства в недавней империи царей лишь выросли. Этот же вождь революции, как утверждал Гроссман с поразительной для своего времени проницательностью, не только огородил Россию колючей проволокой, но и подал идею нацистам, которые в свою очередь натянули проволоку вокруг Освенцима. Однако главным — наряду с Гитлером — преступником XX века Гроссман признавал Иосифа Сталина. Чудовищную коллективизацию русской деревни и искусственно вызванный страшный Голодомор на Украине он считал таким же преступным геноцидом, как и Катастрофу еврейского народа… Огромное впечатление производит тот фрагмент повести «Всё течет…», где автор анализирует феномен «трех Сталиных» в одном лице — сначала как «сановного азиата», затем русского революционера, который на практике осуществлял рожденные в Европе идеи, и, наконец, как жандарма и полицейского чина, живьем перенесенного в СССР из царской России.
Однако гроссмановский заключительный вывод относительно России в своей основе оптимистичен, невзирая на обоснованное утверждение писателя, что
…после смерти Сталина дело Сталина не умерло. Так же в свое время не умерло дело Ленина. Живет построенное Сталиным государство без свободы.
Он же. Всё течет… Поздняя проза. М.: Слово/Slovo, 1994. С. 372. [20]
И все же смысл рассуждений Гроссмана более полно раскрывается в другом фрагменте:
Со свободой, во имя которой началась в феврале русская революция, Сталин не мог до конца дней своих справиться кровавым насилием. И азиат, живший в сталинской душе, пытался обмануть свободу, хитрил с ней, отчаявшись добить ее до конца. <…> Она совершалась вопреки ленинскому гению, вдохновенно сотворившему новый мир. Свобода совершалась вопреки безмерному, космическому сталинскому насилию. Она совершалась потому, что люди продолжали оставаться людьми.
Там же. С. 372–373. [21]
Итак, в отличие от Солженицына — и, по моему мнению, более верно — Гроссман считал, что Февральская революция 1917 года отнюдь не обязательно должна была привести Россию к гибельному большевистскому перевороту. Совсем наоборот, она могла стать проблеском свободы.
Каин и Авель
Пожалуй, лишь мы, люди рубежа XX и XXI веков, уже успевшие прочитать более поздние сочинения Солженицына, Мандельштам, Шаламова, Владимова, в состоянии понять гигантский творческий замысел Гроссмана, осуществленный в защиту человека и свободы. В мировоззренческом отношении его творчество, прежде всего «Жизнь и судьбу», можно сравнивать с «Истоками тоталитаризма» Ханны Арендт или с «Открытым обществом» Карла Поппера
Переводы произведений Гроссмана выходили в Польше с 1944 года. Тогда появился по-польски его сборник «Годы войны» с рассказом «Треблинский ад», во время Нюрнбергского процесса распространявшийся в качестве свидетельства против нацистов. Тогда еще Гроссман не мог знать, что в лагере №2 Треблинки 6 августа 1942 года был уничтожен Януш Корчак. Но и без этого он констатировал: «Пришло время задать грозный вопрос: “Каин, где же они, те, кого ты привез сюда?”»
В 1945 году была опубликована по-польски военная повесть Гроссмана «Народ бессмертен», а в 1950-м — роман «Степан Кольчугин»
Героями тут выступают обыкновенные (вплоть до этого момента) американские пилоты и пассажир бомбардировщика. Гроссман, который редко обращался к библейским мотивам, на сей раз подчеркивает, что исполнители этого апокалиптического акта были родом из христианской цивилизации. Пассажир вспоминает во время полета, как мать читала ему в детстве начальные строки из книги Бытия, а в его воображении рисовалось, как «Бог, простерев руку, летел в нераздельном хаосе небес, земли и воды»
Самолет ощутил удар вызванного им огромного тайфуна. Оглушенный пассажир упал на пол, зажмурился, ему представилось, что небо, земля, вода вновь вернулись в хаос… Так и не победив зла, отцом и сыном которого он является, человек закрыл книгу Бытия…
Там же. С. 23. [29]
Гроссман не принимал объяснений западноевропейских и американских политиков, военных, мыслителей и журналистов, которые уже в первые часы после взрыва доказывали, что он был необходим как расплата и возмездие Японии «за преступления против человечества», как средство сломить ее сопротивление и «ускорить приход мира, которого жаждут все матери ради жизни своих детей»
Так ни этот мальчик, ни его бабушка, ни сотни других детей, их мам и бабушек не поняли, почему именно им причитается за Перл-Харбор и за Освенцим. Но политики, философы и публицисты в данном случае не считали эту частную тему актуальной.
Там же. [31]
Гроссман — и это, быть может, один из наиболее драматических фрагментов послевоенной европейской литературы — подводит читателя к мысли, что бомбардировка Хиросимы явилась преступным отмщением Авеля Каину. В уста одного из персонажей, соисполнителей этого страшного задания, он вкладывает возглас, выворачивающий наизнанку сцену книги Бытия: «Авель, Авель, где брат твой Каин?»
Сталинградская дилогия
Читая теперь «Жизнь и судьбу» по-польски, терпеливо наблюдая за судьбами многочисленных героев — а их здесь, пожалуй, больше, чем в «Докторе Живаго» Пастернака, — надо помнить, что перед нами вторая часть гроссмановской дилогии о Сталинградской битве. Первый, столь же объемистый том, озаглавленный «За правое дело», был с большими трудностями издан на закате сталинской России (1952). В Польше, в переводе Ирены Байковской и Северина Полляка, он вышел под названием «Жизнь и судьба. За правое дело» в 1959 году в издательстве Министерства национальной обороны
Сегодня уже почти никто не помнит (и, вероятно, это к лучшему), что о той публикации упомянул Адам Поморский в своем содержательном, обличающем любой тоталитаризм предисловии к публикуемому сегодня впервые польскому переводу «Жизни и судьбы». Эссе польского знатока русской культуры носит отчасти провокативное заглавие «Жизнь, а не судьба», что, однако, на сто процентов отражает сущность произведения: «жизнь» как свобода для личности и народов и фаталистическая «судьба» как принуждение во имя государства-молоха, уничтожающего свободу народов и индивида.
Широкая панорама стольких человеческих биографий обещает немалые трудности для читателя, особенно желающего во всех подробностях проследить историю главных действующих лиц, понаблюдать за повседневными событиями из их жизни, за суетой и хлопотами самых обычных дел. Для писателя важны не только мировоззрение, участие в великих битвах, трагические дни в «обычном» сталинском или концентрационном гитлеровском лагере. Гроссман отнюдь не облегчил читателю задачу, изложив предшествующие судьбы самых важных героев в первой части дилогии. Теперь мы встречаем их вновь, а кроме них здесь то и дело появляются новые фигуры. В их числе трусы и приспособленцы, обыкновенные люди и герои, старые и молодые коммунисты, бывшие коминтерновцы, меньшевики и эсеры, храбрые воины и сталинские комиссары на фронте, зеки и узники фашистских концлагерей, матери, навсегда потерявшие сыновей, жены, чьих мужей арестовали, и теперь они с другими. Есть тут и девушки, испытывающие первую влюбленность в мальчишек, которых они еще не успели толком узнать, но которые уйдут на фронт и не вернутся. Есть физики и биологи, ленинцы, сталинцы и антисталинцы, люди всех национальностей, на чьих жизнях оставила свое роковое клеймо заглавная «судьба».
Многие из персонажей имеют реальных прототипов, участвуют в переломных событиях (в качестве образца Гроссман частично использовал здесь «Войну и мир»). Действие происходит в самых разных местах Европы, удаленных друг от друга на тысячи километров, — от Германии до Урала. Первый фрагмент произведения рассказывает о людях в нацистском концлагере в Германии, один из последующих описывает рабов в сталинском лагере. Присутствует, разумеется, и Сталинградская битва — ключевой момент в истории Европы и всего цивилизованного мира. Гроссман спрашивает, как же получилось, что «советский народ», победивший в этой страшной кампании, попал после войны в еще бо́льшую неволю, а проигравшие, немцы, сумели установить у себя на Западе демократию. Мы отправляемся также в Казань, Уфу, Самару, в калмыцкие степи, в Киев, «матерь городов русских», теперь занятый немцами, на Урал, который так и не был завоеван, в Бердичев, где уже в 1941 году погибла мать Гроссмана, в юности познакомившая его с французской литературой на языке оригинала.
Злое добро и человеческая доброта
Ключ к пониманию главной мысли «Жизни и судьбы» мы находим в середине произведения:
И иногда само понятие такого добра становилось бичом жизни, бо́льшим злом, чем зло. <…> Что принесло людям это учение мира и любви?
Византийское иконоборство, пытки инквизиции, борьба с ересями во Франции, в Италии, Фландрии, Германии, борьба протестантства и католичества, коварство монашеских орденов, борьба Никона и Аввакума, многовековый гнет, давивший на науку и свободу, христианские истребители языческого населения Тасмании, злодеи, выжигавшие негритянские деревни в Африке. Все это стоило большего количества страданий, чем злодеяния разбойников и злодеев, творивших зло ради зла… <…>
Я увидел непоколебимую силу идеи общественного добра, рожденной в моей стране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в 1937 году. Я увидел, как во имя идеала, столь же прекрасного и человечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я увидел деревни, умирающие голодной смертью, я увидел крестьянских детей, умирающих в сибирском снегу, я видел эшелоны, везущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин и женщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных врагами великой и светлой идеи общественного добра. Эта идея была прекрасна и велика, и она беспощадно убила одних, исковеркала жизнь другим, она отрывала жен от мужей, детей от отцов.
Гроссман В. Жизнь и судьба: в 3 кн. М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2005. Кн. 2. С. 93, 94, 95. [34]
Так где же у Гроссмана спасение, и существует ли оно вообще? К счастью, на этот вопрос нужно ответить утвердительно: Гроссман искал не столько истину, которая должна сделать людей свободными, сколько доброту, которая исцелит души, а заодно и сделает свободными:
И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская человеческая доброта. Это доброта старухи, вынесшей кусок хлеба пленному, доброта солдата, напоившего из фляги раненого врага, это доброта молодости, пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего на сеновале старика еврея. Это доброта тех стражников, которые передают с опасностью для собственной свободы письма пленных и заключенных не товарищам по убеждениям, а матерям и женам.
Там же. С. 96. [35]
Так воздавал честь всем живым и умершим Василий Гроссман, которому не было нужды верить в Бога, чтобы поступать хорошо. Он был героическим атеистом под стать Альберу Камю, но тем успешнее его победа над злом во имя добра и свободы.
