Над Неманом. Часть третья. Глава шестая (1)

На другой день в Корчин наехало немало гостей. Прежде всего в довольно ранний час перед крыльцом остановилась красивая карета, из которой выскочил Зигмунт Корчинский и нетерпеливо спросил, где он может найти дядю. Пан Бенедикт был дома и попросил племянника в кабинет.

В комнате хозяина завязался живой разговор. Из открытого окна слышался раздраженный голос Зигмунта, просившего о чем-то, что-то горячо доказывавшего. Ему хотелось склонить пана Бенедикта уговорить пани Корчинскую если не на продажу Осовец, то, по крайней мере, на сдачу их в аренду. Он, Зигмунт, решился выехать с женой за границу через два месяца, но ему жаль оставить мать в состоянии такого острого нервного расстройства.

Бенедикт наотрез отказался давать невестке подобные советы и не только слушать об этом не хотел, но даже принялся сурово увещевать племянника. Витольд горячился и что-то быстро и возбужденно говорил, видимо, стараясь переубедить или умолить двоюродного брата.

Почти через час после Зигмунта явился Кирло. Он, очевидно, гостил в Воловщине у своего богатого кузена и приехал в его изящной коляске, запряженной прекрасными лошадьми. Почему-то, должно быть, желая посмешить стоявшую на крыльце Леоню, он ради шутки вошел на цыпочках, пробрался крадучись в прихожую и повесил на вешалку пальто того же фасона, какие носили Дажецкий и Зигмунт. Потом, повернувшись к Леоне, тихо спросил, торжественно подняв палец:

— Панна Юстина спит?

Девочка отвечала, что Юстину еще сегодня не видала. Вероятно, она давно уже встала и работает или одевается, чтобы сойти вниз.

— Так пусть оденется полегче, — шепнул гость, — как бы ей не пришлось прыгать под потолок.

Леоня широко раскрыла глаза.

— Зачем Юстине сегодня прыгать под потолок?

— От радости, панна Леоня, от радости! — усмехнулся Кирло. — Вот вы увидите, какая радость сегодня здесь воцарится… а там, Бог даст, и за свадебку… да, за свадебку!

Он потер руки и попросил донельзя заинтересованную девочку доложить матери о его приезде. Пани Эмилия только что проснулась и пила в постели какао, но, узнав о прибытии милого соседа, приказала просить его в будуар и торопливо начала одеваться.

Пан Кирло, со шляпой в руках, с туго накрахмаленной грудью белоснежной рубашки, торжественным шагом вступил в будуар.

Наконец к крыльцу подъехала бричка, простая, тряская бричка, запряженная парою шершавых лошаденок, наполненная целой кучей людей различного пола и возраста. Тут были: женщина, у которой голова была обвита кисейной вуалью, девочка-подросток в соломенной шляпке, два мальчика в школьных блузах и смуглый черноволосый четырехлетний ребенок. Пан Бенедикт и Витольд выбежали навстречу пани Кирло. Раздеваясь в прихожей, она робким движением руки указала на окружающих ее детей.

— Простите, пожалуйста, что я приехала со всем своим багажом. Мы два дня гостили у Теофиля и теперь возвращаемся от него. Я только на полчаса; нужно взять у вас Марыню и потолковать о важном деле.

Несмотря на смущение, она была, видимо, чем-то очень довольна. Наклонившись к маленькой Броне, которая уцепилась за ее подол, как только они вышли из брички, пани Кирло утерла ей личико платком, пригладила растрепанные волосы и, присев на пол, принялась завязывать шнурки на ее новеньких башмачках.

Когда она поднялась, Бенедикт любезно пригласил ее в гостиную. Видимо, эта женщина внушала ему глубокое уважение, а может быть, и сочувствие.

Но пани Кирло отказалась. Она знала, что пани Эмилию утомляют всякие визиты и посещения, — она только на полчаса, ей нужно взять дочь и переговорить с паном Бенедиктом и Юстиной. Именно только с ними… Нельзя ли где-нибудь в стороне, в какой-нибудь боковой комнате?

Бенедикт предложил ей свой кабинет, но в эту минуту с лестницы уже сбегала старшая дочь пани Кирло (она несколько дней гостила в Корчине и жила вместе с Мартой и Юстиной наверху). Веселая, свежая, как майское утро, Марыня бросилась на шею матери и защебетала о том, как она веселилась на свадьбе, танцевала, каталась по Неману и т.д.

Пани Кирло не спускала глаз с дочери и любовно гладила ее светлые волосы.

— Первый раз в жизни мы расстались так надолго, — обратилась она в сторону пана Бенедикта. — Ну, что ж! Это хорошо, если девочка немного развлекается. У нас в Ольшинке жизнь однообразная, трудовая, а молодежи нужны развлечения…

Она не окончила. С лестницы спустилась Юстина, быстро подошла к пани Кирло и поцеловала у ней руку. Молодая девушка всегда относилась к ней с большим уважением, но теперь поцелуй ее был так нежен, в глазах светилось столько счастья и радости, что пани Кирло особенно внимательно посмотрела на нее и шепнула ей на ухо:

— Ты понимаешь, зачем я сюда приехала… Теперь прочь все горести и печали! О, как я рада… как рада! Я так горячо желаю счастья тебе и еще кому-то… ты знаешь…

Юстина не отвечала, только по ее губам промелькнула лукавая улыбка.

— Ну, вы, дети, марш в сад! — скомандовала пани Кирло. — Пока мы будем разговаривать с паном Бенедиктом и Юстиной, побегайте, поиграйте. Только ведите себя хорошо — пани Эмилия не совсем здорова.

Мальчики сразу же убежали, а Рузя взяла за руку маленькую Броню, чтоб увести и ее. Но девочка, подняв на сестру испуганные глаза, схватилась обеими ручонками за материнский подол.

— Я тут буду… я с мамой! — сорвалась с ее коралловых губок жалобная мольба.

Пани Кирло пожала плечами.

— Пусть уж тут остается… Ну что тут будешь делать с этой черномазой растрепкой? Впрочем, она так еще мала и глупа, что при ней обо всем можно говорить. Ничего не поймет и, главное, ничего не станет повторять!

Команда пани Кирло с Марыней во главе тихонько пробиралась в сад через гостиную, мимо затворенных дверей будуара пани Эмилии. Витольд, который сегодня в первый раз увидал свою молодую подругу, побежал за ней, а Зигмунт, заложив руки назад, мерным шагом начал расхаживать по комнате из угла в угол.

В кабинете пана Бенедикта пани Кирло села у стола с раскиданными на нем планами и счетными книгами. Юстина и хозяин дома заняли места напротив.

Прежде чем пани Кирло, страшно сконфуженная и покрасневшая, успела сказать несколько слов, в дверях кабинета показалась пани Эмилия, необычно оживленная, в длинном белом пеньюаре, обшитом кружевами. За ней виднелся Кирло со шляпой в руках, улыбающийся, торжествующий, и панна Тереса с пластырем на щеке. А в уголке, никем не замеченная, притаилась изящно одетая и завитая Леоня и, замирая от любопытства, широко раскрыла глаза.

Пани Эмилия любезно, с мягкой улыбкой поклонилась гостям и села в широкое кресло мужа.

— Я надеюсь, — тихо, с оттенком просьбы сказала она, — что вы позволите мне присутствовать при вашей беседе. Я догадываюсь, что дело идет о судьбе Юстины, а это не может не интересовать меня.

Тереса, не говоря ни слова, стала за спиной своей подруги. Несомненно, здесь дело шло о любви! Она знала об этом и, казалось, умоляла, чтобы ее не выгоняли отсюда. Пан Кирло вдвое согнулся перед Юстиной и крепко поцеловал у нее руку.

При виде увеличивающейся аудитории пани Кирло, смутившись еще больше, беспокойно завертелась на стуле. Но делать было нечего, и, собрав всю свою энергию, она заговорила:

— Господа, я скажу прямо, нечего тут канитель тянуть. Я приехала сюда свахой. Кузен мой, Теофиль Ружиц, просит руки Юстины. Лично он не приехал потому, что это расстроило бы его нервы, да, кроме того, он не уверен в том, какой ответ получит. Если же ответ будет благоприятный, он явится сам немедленно, тотчас же.

Ее слова никого не удивили. Только пани Эмилия сплела свои красивые пальцы и слабым голосом воскликнула:

— Какое счастье для Юстины! Как великодушен, как благороден пан Ружиц!

Тереса была на седьмом небе, лицо пана Кирло сияло торжеством. Только одна Юстина, не меняя своего положения, упорно смотрела вниз с задумчивой улыбкой на губах.

Пани Кирло после минутного молчания вновь почувствовала прилив храбрости и заговорила:

— Теофиль сильно полюбил Юстину и, как мне кажется, ясно доказывает это своим предложением. Я вполне уверена, что Юстина будет с ним счастлива… Это такое золотое сердце, такая голова… Однако, прежде чем явиться сюда ходатаем за него, я сказала, что расскажу о нем Юстине всю правду… Если, узнав все, она решится спасти и осчастливить несчастного человека, то хорошо; если нет, то что ж делать? Но обманывать кого-нибудь я не соглашусь ни за какие сокровища в мире. Теофиль не только согласился на это, но даже сам просил, чтобы я Юстину обо всем предупредила.

— Ну, в чем же дело? Бурное прошлое? Расстроенное состояние? — спросил пан Бенедикт.

Пан Кирло скорчил гримасу и проворчал под нос:

— Какой вздор! Какой вздор! Глупая щепетильность!

Пани Кирло обвела присутствующих растерянным взглядом. Было видно, что она предпочитала бы говорить не при таком большом обществе, но другого исхода не оставалось.

— Нет, — ответила она на вопрос Бенедикта, — не совсем то. Состояние у него и теперь хорошее, а прошлое… ну, что было, то прошло, быль молодцу не в укор. Как бы то ни было, он жалеет о своем прошлом и, главное, вынес из него целым свое сердце. Тут не то… Теофиль…

Она заикнулась, раскраснелась еще более и почти шепотом докончила:

— Теофиль мор… морфи… Ах, Боже мой, как это называется? Всегда я забываю!.. Мор… морфинист!

Бенедикт посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Это что за дьявольщина? — спросил он. — Никогда не слыхал.

Тихо, останавливаясь на каждом шагу, пани Кирло рассказала все, стараясь, насколько возможно, оправдать своего кузена. Он сильно заболел несколько лет тому назад, а заграничные врачи посоветовали ему это проклятое средство.

Бенедикт потянул книзу свой длинный ус.

— Проще говоря, пьяница, — заметил он.

Пани Кирло даже вздрогнула — так ее уязвило это выражение. Говоря по правде, он не виноват, что большой свет не только почти разорил его, но и толкнул на такую гибельную дорогу. Он жаждет исцеления, пробовал лечиться не раз, ему стыдно самого себя, жаль своей молодой жизни, но… до сих пор ему ничто не помогало… Его может вылечить только любимая женщина… Клин нужно выбивать клином. Когда он будет счастлив, то перестанет скучать; регулярная жизнь возвратит ему здоровье и вновь заставит интересоваться своими делами. Юстине просто предстоит подвиг сестры милосердия, если только она захочет, если то, о чем она слышала, не пугает ее…

Тут пани Эмилия подняла кверху руки.

— Пугает! О, Боже! — воскликнула она. — То, что вы говорите, делает пана Ружица еще более интересным, возбуждает еще большую симпатию… Это признак натуры, жаждущей вырваться из серой действительности, хоть бы во сне насладиться тем, что прекрасно, поэтично, высоко. Делить с таким человеком счастье, вместе с ним любить, мечтать…

— Может быть, и напиваться! — пробормотал пан Бенедикт, который не проявлял ни малейшего восторга.

— Вот истинное счастье! — закончила пани Эмилия.

— Правда!.. От такого счастья умереть можно! — послышался тонкий голос Тересы.

— Состояние хорошее… фамилия… связи… что тут и толковать! — с блаженной улыбкой шептал Кирло.

Пани Кирло со слезами на глазах обратилась к Юстине:

— Сердце у него золотое; он сумеет понять и осчастливить любящую женщину. Если б ты знала, Юстина, как он добр к нам! Другой на его месте и знаться бы не захотел с бедными родственниками, а он относится к нам как друг, как брат, как… благодетель… К чему мне скрывать правду? Бедность — не порок… За детей наших в школу платит он… да это все ничего в сравнении с его добротой. Броню тоже любит на руках нянчить. Приезжает намедни в Ольшинку и просит: приезжайте да приезжайте в Воловщину по крайней мере дня на два. Вот мы и прогостили у него два дня, и если бы ты видела, как он нас принимал! И услуживал нам, и с детьми играл, и только по временам впадал в свою печальную апатию… Золотое сердце и очень бедный человек… хотя и богатый!

Она отерла влажные глаза и спросила с оттенком нетерпения в голосе:

— Ну, что же, Юстина?

Даже пани Эмилия и та, несмотря на свою обычную сдержанность, взволновалась:

— Конечно, Юстина принимает предложение… Это истинное чудо… благодеяние судьбы…

— Чудо святого Антония, — захлебываясь от восторга, проговорила Тереса.

— Я заранее кланяюсь в ножки пани Ружиц, — с низким поклоном, подобострастно проговорил пан Кирло.

Пан Бенедикт закрутил ус на палец и тоже спросил:

— Ну, что ж, Юстнна, говори!

Юстина подняла глаза. Она была совершенно спокойна и, слегка поклонившись пани Кирло, ответила:

— Я очень благодарна пану Ружицу за честь, которую он мне оказывает. Я знаю, что для того, чтобы толкнуть его на этот шаг, нужно было немало усилий со стороны, и легко могу догадаться, что он немало должен был бороться с самим собой, прежде чем решиться на этот шаг. Все это я очень хорошо понимаю. Ни мое воспитание, ни привычки, ни вкусы — ничто не соответствует его положению. Быть светской женщиной я не смогу, да и не стремлюсь к этому вовсе…

— Тем больше, тем больше ты должна оценить всю силу его любви, — вставила пани Эмилия.

— Тем яснее здесь виден перст Провидения! — прибавила Тереса.

— Все это, — продолжала Юстина, не спуская глаз с пани Кирло, — лишало бы меня возможности принять такую большую жертву. Но, кроме того, есть еще одно важное обстоятельство, которое заставляет меня отказаться от предложения пана Ружица, — это то, что я еще вчера дала слово другому.

На минуту все присутствующие опешили от изумления. Посыпались расспросы:

— Что? Кому? Как?

Юстина, помимо желания, поднялась с кресла.

— Владельцу клочка земли в соседней околице, пану Яну Богатыровичу! — медленно ответила она дрогнувшим от волнения голосом.

Теперь только поднялась буря вопросов. Со всех сторон послышались изумленные возгласы:

— Да что это? Как это? Кто это? Ты шутишь? Нет, она шутит! Вы шутите!

Но по лицу Юстины было видно, что она вовсе не намерена шутить. С гордо поднятой головой, с нахмуренными бровями она обвела взором всех присутствующих. Наконец Бенедикт махнул рукой.

— Подождите! Постойте! — закричал он. — Дайте мне расспросить ее обо всем!

Он обратился к племяннице:

— Ты не шутишь, Юстина? Серьезно говоришь? В самом деле, ты дала слово какому-то Богатыровичу?

Юстина показала ему свою руку.

— Видите, дядя, у меня нет кольца покойной матери. Вчера я отдала ему. Мое сердце, рука и будущее… все его…

Бенедикт как-то странно крякнул, что-то проворчал себе под нос, внимательно посмотрел на Юстину и опять опросил:

— Как же это ты могла сблизиться с ним?

По губам Юстины промелькнула грустная улыбка. Она взглянула пану Бенедикту прямо в лицо.

— Правда, дядя! Только случайно и можем мы сближаться с ними!

— Ну-ну! — заворчал пан Бенедикт. — Философия — одно, а твоя участь — другое. Полюбила ты, что ли, этого человека, а? Полюбила, да?

Снова точно электрическая искра пробежала по телу Юстины и ярким румянцем залила ее щеки.

— Да, я люблю его и верю, что и он меня любит! — ответила она.

Пани Эмилии сделалось дурно. Чувствуя приближение истерики, с полными слез глазами, она воскликнула прерывающимся голосом:

— Юстина! Как, ты, такая гордая, что никогда не хотела принимать от меня никакого подарка, которая не допускала с собой самых невинных шуток, — ты отрекаешься от блестящей будущности, от высокого положения в свете и хочешь выйти за мужика… да, за мужика!.. О, Боже! Что это за таинственность! Что за загадка сердце человеческое!

Юстина улыбнулась.

— Загадки здесь нет никакой, — ответила она. — Я горда, потому я и не хочу, чтобы меня брали замуж из милости, из великодушия, благодаря настоянию других или указанию перста Провидения… Я предпочитаю быть обязанной жизнью и счастьем человеку, которого люблю, и труду, который буду делить с ним.

— Вздор! — закричал пан Бенедикт. — Во всех этих тайнах, чудесах и загадках смысла нет ни на грош медный! Понравилась баричу умная красивая девушка — эко чудо какое! Девушке понравился складный, хороший парень — тоже никакой таинственности и загадки нет! Все это вздор! Вот что важно, дитя мое, — и он обратился к Юстине, — знаешь ли ты, в какую жизнь придется тебе вступить?

— Я хорошо и близко познакомилась с ней, дядя.

— Подожди. А труд? Знаешь ли, какой труд ожидает тебя там?

Но Юстина и слушать не хотела.

— Дядя! Да ведь отсутствие труда и отравляло всю мою жизнь! О, как я благодарна тому, кто, вводя меня в свой бедный дом, даст работу моим рукам и голове, даст возможность помогать кому-нибудь, трудиться и для себя, и для других!

Глаза Бенедикта смягчались под влиянием какого-то теплого, согревающего чувства.

— Ну, а умственная разница? С нею как быть? — спросил он нерешительным голосом.

— Этой разницы нет, дядя; она только кажущаяся. Я не ученая, не артистка, никаких выдающихся талантов у меня нет, но ума достаточно, чтобы знать и понимать это. Из того, что я знаю, я без колебания и жалости отброшу все мелочи, все то, что ни мне, да, надеюсь, и никому не принесло бы никакой пользы. А если окажется, что света, знания, которым я обязана вам, у меня больше… больше, чем у него…

Волнение прервало речь Юстины, но она тотчас же оправилась и с горящим лицом продолжала:

— С каким счастьем я внесу его к ним!.. О, с какой гордостью я внесу к ним немного света, чтоб им было виднее, яснее, веселее!..

Бенедикт встал и закрутил усы кверху.

— Вы, молодежь, все теперь в одну дудку играете! Но, — прибавил он после короткого молчания, — вы правы… нечего говорить, вы правы!

Пани Эмилия почувствовала колотье в лопатках, в боку, в груди и с величайшим усилием воскликнула:

— Тереса… помоги мне подняться, Тереса!

Тереса поспешно встала со стула и повела ее к дверям. Кирло — чего раньше никогда не бывало в подобных случаях — не сделал ни малейшего движения, чтобы помочь больной хозяйке дома. Окаменевший, он сидел на кресле с раскрытым ртом и бессмысленным взором. Он не понимал, что произошло, что говорилось в этой комнате, решительно ничего не понимал. Он не мог ни удивляться, ни сердиться — все мысли исчезли из его головы, кроме одной, упорной, настойчивой, тяжелой: «Теофиль Ружиц получил отказ… Он, Ружиц, владелец Воловщины, получил отказ…»

Как автомат, он встал с кресла и со шляпой в руках машинально вышел в гостиную. Отворяя дверь будуара пани Эмилии, он еще раз повторил:

— Теофиль получил отказ.