Когда я снова стану маленьким (5)

Второй день

Ночью выпал снег.

Белым-бело.

Сколько лет я не видел снега. После долгих-долгих лет я снова радуюсь снегу, тому, что все вокруг бело.

И взрослые любят хорошую погоду, но они думают, рассуждают, а мы словно пьем ее! И взрослые любят ясное утро, а нас оно пьянит!

Когда я был взрослым, то, увидев снег, я уже думал о том, что будет слякоть, чувствовал на ногах мокрую обувь, «а хватит ли на зиму угля?» Ну, и радость — она тоже была, но словно присыпанная пеплом, загрязненная, серая. Теперь я чувствую одну только прозрачную, белую, ослепительную радость. Почему? Да просто — снег!

Я иду медленно, осторожно. Мне жалко топтать эту радость. Все кругом искрится, сверкает, сияет, переливается, играет, живет! И во мне тысяча искорок. Словно кто рассыпал по земле и в душе моей алмазный порошок. Посеял — и вырастут алмазные деревья. Родится сверкающая сказка.

На руку падает белая звездочка. Хорошая, маленькая, родная. Жалко, что она исчезает, словно ее вспугнули. Жалко! Или дуну — и радуюсь, что ее нет, потому что уже села другая. Открываю рот и ловлю их губами. Чувствую хрустальный холодок снега, чистую холодную белизну.

А когда начнет таять, будут ледяные сосульки. Их можно сбить рукой. Можно подставить рот и ловить падающие капли. Широким взмахом руки сгребаешь сосульки из-под карниза, — они падают и разбиваются с холодным прозрачным звоном.

Настоящая зима и настоящая весна!

Это не снег, а волшебное царство радужных мыльных пузырей.

Ну, и снежки… Снежки, снежные шарики — озорство, неожиданность… Мячиков — сколько душе угодно! Не покупаешь, не берешь поиграть, не просишь. Они твои. Бросаешь — снежок мягко ударяет и рассыпается. Ничего, сейчас будет новый. В спину, в рукав, в шапку!.. Ты — в него, он — в тебя. Смех… И стучит сердце…

Падаешь, отряхиваешься… За шиворот! Бр-р-р, холодно… Хорошо!

Катишь ком. Он облипает снегом, растет. Выбираешь места получше, толкаешь. Ком все больше, больше. Уже не ладонью, а обеими руками, уже чувствуешь: тяжелеет. Поскользнулся — значит, медленней, осторожней. Чей больше? А теперь что, лепить снежную бабу или вскочить на него с разбегу?

Дворники сгребают снег с тротуаров. Скорее на мостовую, где нетронутый снег, — и бредешь по колено в белом пуху…

Боже, как нужны доски и гвозди! Самая необходимая, единственно важная вещь на свете, кроме нее ничего не существует — это собственные салазки, обитые железом. Что бы такое разбить, разобрать, разыскать, выпросить — как бы добыть доски? И коньки — если нельзя два, то хотя бы один! Сиротой себя чувствует человек без конька и салазок!..

Вот они, наши белые заботы, белые желания.

Жаль мне вас, взрослые, — вы так бедны радостью снега, которой вчера еще не было!

Ветер смел с карнизов, со ставен, с водосточных труб обломки звездочек и швырнул белой пудрой в улицу. Белый холодный туман. Вверх, вниз, в зажмуренные глаза, в занавеску белых ресниц.

Улица. Не лес, не поле, а белая улица. Удалой, молодой возглас радости. На крышах домов будут стоять маленькие человечки, сбрасывать лопатами снег на огороженные тротуары. А ты завидуешь, что высоко, что могут упасть, а не падают, что работа легкая, и приятная, и красивая — швырять снег с высоты, что прохожие сторонятся и смотрят вверх.

Будь я королем, я приказал бы в первый день зимы вместо тысячи школьных звонков дать с крепости двенадцать пушечных залпов, возвещающих, что занятий не будет.

В подвалах и на чердаках каждой школы есть ящики, сломанные парты, доски. Праздник первого санного пути.

Останавливаются трамваи, ездить на колесах запрещено. Наши санки, наши колокольчики вступают во владение городом: всеми улицами, площадьми, скверами, садами. Белый праздник школьников — День Первого Снега. Вот как я шел в школу.

А теперь школа. Школа, и больше ничего. Я знаю, что это не ее вина, но все равно обидно. Ну разве не обидно? Пять часов сидеть за партой: читать, решать задачи…

— Госпожа учительница, снег…

— Снег, госпожа учительница!..

Учительница останавливает, сперва мягко, потом все строже. Она раздражена, но отрицать не может, она знает, что мы правы. Ведь и в самом деле снег!

— Госпожа учительница!..

— Тише!..

Потом пойдет:

— Кто только рот откроет…

— Кто только скажет одно слово…

— Я вам в последний раз говорю…

Начнутся угрозы.

Значит, опять мы виноваты? Значит, виноват не снег, а, как всегда, мы…

Мы спали ночью и даже не знали — можем принести записку от родителей, он выпал сам, с неба. А если об этом нельзя говорить, если надо притворяться, что мы ничего не видали, ничего не замечаем, если это нехорошо, некрасиво, что мы знаем и даже радуемся, — ну, тогда ничего не поделаешь. Пусть так.

В углу пока стоит только один.

Вместе со всеми примолк и я. Несколько беспокойных взглядов в окно и последний, полный надежды взгляд — на учительницу: может быть…

И уже тишина. И уже только урок.

Нет двенадцати залпов белого веселья для детей. Кто-то отвечает у доски. Про что-то неинтересное.

Я открываю пенал и считаю, сколько у меня перьев. Раз, два, три… школьное, солнышко, лодочка, рондо, лягушка, два, и школьных… Раз, два, три, четыре, пять… Одно без кончика: кончик отломился: парное, писать не будет. Я вынимаю его, пробую: пишет, но жирно. Одиннадцать перьев, одиннадцать… А теперь что? Говорят про что-то скучное: не то про мальчика, не то про крестьянина… Я зеваю.

— На уроке зевать нельзя!

Сосед подтолкнул, чтобы я встал. Встаю. Догадываюсь, что я зевнул и что учительница это сказала мне.

— Сиди прямо, не облокачивайся!

Я сижу прямо, не облокачиваюсь. Украдкой зеваю.

— Смотри на доску.

Я смотрю на доску и вижу, что за окном снова порошит снег, но мне уже все равно. Сижу тихо-тихо.

— Повтори.

— Что?

— Иди в угол. Ты невнимателен.

Я тащусь по направлению к углу.

— Скорее!

Болят ноги. Не болят, а подкашиваются. Удивительно, ведь сил хватило бы на бег, санки, коньки. А теперь — не злая воля, не упрямство, не лень, не озорное школьное «назло», а искреннее, честное, добросовестное, страдальческое: «Не могу». Словно кто-то взял да и скосил меня, как траву.

Строгое наказание — стоять в углу. Я уставал сегодня от сидения за партой. Облокотился, не мог сидеть прямо. Теперь я должен стоять.

Я утешаю себя:

«В углу лучше. Если начнут хулиганить, мне не отвечать со всеми».

А начать могут.

Потому что под тишиной одурения тлеет скрытая обида, которая ждет только сигнала.

Наконец-то звонок!

Теперь вы понимаете, почему школа, правда, несколько смущаясь, требует, чтобы ученики выходили из класса парами, держась за руки.

Мы срываемся и всем скопом, тучей, вихрем — в двери!

Двери в школах должны быть широкими на случай пожара и таких вот снежных дней…

Мы толкаемся, спешим, чтобы не потерять ни единой, ни единой минутки. Мы должны спасаться, а перед нами длинный путь и столько препятствий. Узкие двери, тесный коридор, лестница, вестибюль. А все мы должны быть во дворе первыми. Значит, локтями, коленками, грудью, головой прокладываем дорогу. От холодного снега горят руки…

Что-то мелькнуло перед глазами… Началось!..

Первый кое-как слепленный снежок — бац! — в первого попавшегося ученика. Он не рассердится. Начинается такая расчудесная, распрекрасная игра! И никто нам не помешает. Не осмелится помешать, не рискнет. Это наши десять минут. И на страже их мы — лавина, ураган, стихия.

Бой — на расстоянии и врукопашную. Бой с одним и со всеми. Бой, в котором нет врагов, и никому не хочешь причинить вреда, но из которого обязательно надо выйти победителем. Не идут в счет ни нанесенные, ни полученные раны, не замечаешь ударов сзади. Только бы выдержать атаку…

Кто-то уже грохнулся, кто-то уже что-то разглядывает: «рана» на штанах или на куртке, а на глазах слезы.

Мы не видим ран, не сочувствуем слезам. Прервать игру может только что-нибудь страшное — пожалуй, разбитое окно или настоящая кровь. Хотя, кто знает, остановит ли это бой; может статься, тоже всего лишь на ближайшем участке.

Ни плана, ни военачальника. Только случайные, мимолетные союзы…

Вот мы втроем жарим в одного. Приперли к стенке. Он защищается, но кольцо становится все теснее. Он уже выбрал весь снег из-под ног, уже бросает в панике не снежки, потому что не успевает их лепить, а мягкий, безвредный снег; уже не может нагнуться, потому что мы подошли вплотную.

— Сдаешься?

— Нет!

Он прав.

Потому что один из троих вдруг бросил со всего размаха снежок в союзника. Измена, переполох. Собственно, не измена, а сигнал рассеяться и пуститься бегом на более интересные участки боя.

Он прав, что не сдался, потому что в последний момент ему приходят на помощь. Мы получаем целый град снежков в незащищенные спины. А он уже ускользнул, воспользовавшись всеобщим замешательством, ослабевший, белый с головы до ног, но не побежденный.

Или один из тройки накормит его последним, плохо слепленным в спешке снежком — пригоршней сыпучего снега, а это запрещено…

Или вот так, вдруг разбежимся в разные стороны, не зная, против кого сражались и вместе с кем.

Все смешалось. Мелькают знакомые, полузнакомые и совершенно чужие лица…

Мы боремся не с человеком, а со временем. Надо использовать каждую долю секунды, выжать ее до последней капли наслаждения движением.

Вот мы оба лежим в снегу. Я наверху. И уже умышленно ослабляю хватку, чтобы дать и ему возможность реванша. На мгновение. Он понял. Мы вскакиваем и бежим вместе, держась за руки.

Одно только желание: исчерпать все возможные ситуации боя. Поглотить, впитать как можно больше впечатлений. Напрячь каждый мускул, каждый нерв. Вдохнуть воздух каждым уголком легких. Тысячекратно перебросить через сердце упругую волну крови.

Ничто не будет забыто. И в усталости следующего школьного часа мы снова, мгновение за мгновением, переживаем эти прекрасные десять минут, вобравшие столько потрясений.

Дети растут, не правда ли? Растет и крепнет их тело, растет и крепнет их дух. Я хотел бы неопровержимо, научно доказать, что больше всего растут дети в такие вот перемены.

Ага, звонок. Ничего. Еще лучше. Звонок придает игре темп. Так при звуках оркестра тверже становится шаг солдат. Если до звонка мы, может быть, чуточку щадили силы, то теперь-то уж нет. До конца, до дна, дотла — весь остаток сил, словно в «белой мазурке», бросить на последнюю минуту борьбы.

Решительная, опасная, бессознательная минута. Сейчас, когда уже нет расчета и преднамеренности, именно сейчас и разбивается чаще всего окно, исчезает бесследно слишком сильно брошенный мяч, кто-нибудь ломает ногу. Сейчас может внезапно возникнуть короткая ожесточенная драка. И дерешься не потому, что не любишь своего противника, не потому, что у тебя с ним давние счеты, а потому, что звонок уже призывает в класс. Он не нарочно толкнул тебя или ударил. До звонка ты простил бы, даже не обратил бы внимания; теперь же, после звонка, ты обиделся, не прощаешь. Сам потом удивляешься, и стыдишься, и жалеешь. И тебе сочувствуют товарищи, и им неприятно, что не предотвратили вовремя драки.

Жалко, расстроилась такая прекрасная игра!..

Прекрасная?..

Как же убога человеческая речь! Ну, как тут скажешь? Мы бегали. Было весело.

И все.

Будь я сторожем, я звонил бы в такие снежные перемены долго-долго. Потому что мы ведь не понимаем звонка и включаем его отголоски в игру, но это только до тех пор, пока он звонит. И лишь когда он замолк, в первой после него тишине игра уже незаконна, тревожна, безрассудна. Уже расстраиваются ряды, более дисциплинированные выходят, появляется нерешительность в движениях, во взглядах, теряется убежденность, вера. Ты колеблешься: знаешь, что надо уступить, но ведь это поражение, дезертирство, измена!

Тишина, но с минуты на минуту в ней щелкнет бич второго звонка. И будет поздно.

Мы бежим в вестибюль. Там нас, наверное, предусмотрительно задержит тот, кто отвечает за чистоту коридоров.

— Ноги вытирайте!

Вот тут-то кто-нибудь и швырнет последний, твердый, хорошо слепленный, крепко сбитый снежок в ораву ребят у двери. Рука дрогнула, и снежок попадает не в нас, а в окно.

Когда я снова стану взрослым, я этот вопрос задам громогласно, со всей ясностью, поставлю на повестку дня.

Стекло как будто бы изобрели еще финикийцы. И за столько столетий нельзя было придумать ничего более прочного? О чем же думают химики и физики в своих лабораториях? Неужели и в самом деле нельзя придумать ничего другого?

Пусть стекла не бьются. Это они виноваты, а не мы.

Почему же мы все должны вдруг застыть, оцепенеть от страха, ждать несчастья? Почему я, ни в чем не повинный, должен скрываться, убегать оттуда, где совершено преступление? Отчего вдруг все случайно присутствовавшие стали преступниками?

Почему после этой пятиминутной — ну, десятиминутной — перемены меня встречает свирепый взгляд и грозный вопрос:

— Кто?

— Не я.

И, хотя я говорю правду, я чувствую себя так, словно лгу. Следовало бы ответить:

— Случайно не я.

Я знаю, что против меня есть улики. Меня уличает заснеженная одежда. Я играл в снежки, как и другие, как все. Ведь это можно? А, впрочем, почем я знаю? Может, и нельзя. Я тороплюсь в класс, я хочу успеть и наверняка успею. А, впрочем, почем я знаю? Может, я и в самом деле виноват, что не побежал в класс с первым звуком звонка? Но разве это было возможно — сразу, в ту же минуту?

— Не я.

Я бросил несколько дозволенных, невинных снежков. Несколько? Не знаю сколько. Считать ли только хорошо слепленные снежки правильной геометрической формы или и эти полуснежки, четверть-снежки, которые я бросал впопыхах?

А ведь нашелся один — тьфу, врун несчастный! — говорит:

— Я только два снежка бросил, там, далеко…

Жулик, пройдоха, лгун.

Таких перемен, как сегодняшняя, в жизни человека немного. Иногда в течение всей зимы ни одной не случится. Потому что должно быть тепло, иначе снег будет сыпучий, и снежка не слепишь. И чересчур мерзнут руки. Снег должен быть влажный и глубокий. Но плохо и если слишком тепло, потому что тогда все очень быстро растает. Снег должен выпасть ночью или утром, чтобы его не успели убрать. Он должен быть первым, нетронутым, чтобы в нем не было ни кусочков льда, ни комьев земли. Мы, знатоки и почитатели снега, все это глубоко чувствуем.

Мы знаем: вы, взрослые, часто бываете нами недовольны. Случается, что вы правы.

Что ж, это правда, мы любим прыгать на диване. Вы говорите, что диван портится — пружины ломаются. Не сразу, понемногу. Диван, если на нем не прыгать, продержится десятки лет. Мы вам верим, хотя, живя на свете всего лет десять, мы не могли еще в этом убедиться.

Вы не позволяете давить дверьми орехи. Двери портятся. Это еще более странно. Двери — ведь это дом. А дома — высокие, прочные, стоят сотни лет. Ну что ж, пусть будет так!..

Даже покататься на дверях нельзя, потому что, хотя петли и железные, они могут сломаться. Странно! Мы живем на свете с недавних пор и только еще осматриваемся. И вы, и весь мир — все такое удивительное. Но в злой воле мы вас не обвиняем. Железо ломается? Согласны. Одежда рвется? Да, к сожалению. Стекла бьются? При всяком удобном случае. Они бьются сами, не мы их бьем. Мир тверд и неподатлив. Хлопнешься оземь или ударишься о стену, о подоконник, о шкаф, о стол, об острый угол — больно, иногда даже очень больно.

И вот небо для нас, для детей, устлало землю белым ковром, как птица выстилает для птенцов пухом свое гнездо. Зеленой травы зимой нет, и не скоро она будет. А если и будет, то огороженная, и топтать ее нельзя. А со снегом можно делать что хочешь.

Есть снежки невинные, есть злостные, есть благородные и есть коварные дум-дум, запрещенные гуманным законом войны. Есть картечь, есть бомбы, есть гранаты. А для вас это все — снежки, которыми выбивают стекла. Но что ж поделаешь, война!..

— Случайно не я.

— А кто?

Пожимаешь плечами:

— Не знаю.

В самом деле, не знаю. Если даже и знаю, то все равно не знаю. Может, мне только показалось, что это он. Потом-то я, наверное, узнал бы, порасспросил бы спокойно ребят, взвесил. Но сейчас у меня нет полной уверенности, что это — именно он, наверняка он, и никто другой.

Ведь я бежал после звонка, опаздывал. Усталый, радостный, оробевший. Мне могло показаться.

Их там двое стояло. Наверное, кто-нибудь из них. А тут мелькнуло еще чье-то лицо. Возможно, что как раз тот, третий. А может быть, какой-нибудь шальной снежок? Надо установить, нужно время, а учитель хочет узнать все сразу. И вообще, пусть другие скажут: может, они ближе стояли, больше видели.

И мы мрачно молчим. Долго, невыносимо долго.