Когда я снова стану маленьким (11)

Серые деньки

Уже у второго ученика шапка пропала.

Поднялся целый скандал.

Хуже всего обстоит дело во втором классе. Там пропадают книжки и тетрадки.

Решили устроить обыск.

Учителя говорят, что это позор для всей школы. Каждый перечисляет, что у него пропало, а учительница записывает.

У меня ничего не взяли. Был у меня, правда, кусочек резинки, с четвертушку. На неделю бы еще хватило. Она пропала. Может, в школе, может, на улице, а может, и дома куда завалилась.

А некоторые как начали диктовать, так получалось, будто во всей школе одни воры. Называли всё: кто что потерял или подарил и забыл. Учительница еле поспевала писать.

Наверное, кое-кто и врал. Потому что Панцевич спросил меня:

— Почему ты не сказал, что у тебя что-нибудь пропало? Может, школа оплатит.

А ведь это хуже воровства — требовать, чтобы тебе отдали то, чего никто у тебя не брал.

— Ну, есть, конечно, ученики, у которых много чего пропадает. Бросит где попало, а потом не знает, где искать. Или даст кому-нибудь и забудет.

Нам чаще, чем взрослым, приходится брать в долг друг у друга. В школе велят что-нибудь принести, а дома не дают. Как тут быть?

А хуже всего, когда тебе не верят. Взрослому, если он человек честный, все доверяют, а ребенок всегда под подозрением.

— Мне надо денег на картон.

— Опять на картон? Ведь ты недавно покупал!

Как это обидно! Что, я этот картон ем, что ли?

Мы теряем деньги, забываем, куда положили, — это правда. Но у взрослых есть большие карманы и столы с выдвижными ящиками. Ходят взрослые медленно, не играют, не бегают. И все-таки они тоже теряют вещи и забывают, где что лежит. Когда ты все помнишь, ничего не теряешь, этого никто не замечает. Но чуть что пропало, сразу скандал. В театрах есть гардеробщики, и одежда выдается по номеркам. Как тут чему-нибудь пропасть?

А в школе каждый сам вешает пальто и шапку и сам их берет. Да еще второпях. Триста учеников повесят пальто аккуратно, а пять-шесть побросают кое-как. Но об аккуратных никогда не говорят. Детей только ругают.

Я хотел снова стать ребенком, чтобы избавиться от мелких сереньких забот и печалей взрослых, а теперь у меня другие, ребячьи заботы, от которых я страдаю не меньше. Когда я был взрослым, я только остерегался воров.

А теперь мне больно.

Почему один берет у другого? Как так можно?

Нас терзает печаль, что не может быть все хорошо.

«Ничего не поделаешь!» — говорил я, когда был большим.

А теперь я не хочу, не хочу, чтобы так было!..

Шапка так и не нашлась. Ученики должны собрать деньги.

Значит, придется сказать дома. А дома нападут на школу:

— Одни воры у вас там!

— И куда только учителя смотрят?

А ведь это несправедливо. Чем школа виновата? Разве учителя могут за всем уследить?

Сколько огорчений и хлопот из-за одного такого мальчишки!

После уроков я никак не мог найти пальто, и Манек меня дожидался.

Ищем, а сторож говорит:

— Вы чего тут высматриваете?

— Не высматриваем, а пальто мое куда-то перевесили.

— Чего не терял, того не найдешь, — говорит сторож.

— Ведь не мог же я без пальто в школу прийти!

— А кто вас там знает.

Наконец я нашел пальто.

— Ну, нашел? Вот видишь: где повесил, там и висит.

— Вы не видели, так и не говорите.

— Не груби, а то подзатыльник получишь.

И когда только взрослые перестанут угрожать детям побоями!

Некоторое время мы с Манеком идем молча.

— В крови есть какие-то шарики, — говорит Манек, — в которые входит воздух. Странно устроен человек! Ни одной машины нет на него похожей. Если часы не заведешь, они остановятся. А человек без завода действует, бывает, и сто лет. Вот в газете писали, что одному старику сто сорок лет.

И мы говорим о том, каких кто знает стариков. А потом о ветеранах.

И о том, что они помнят восстание.

— А ты бы хотел быть ветераном?

— Нет, — быстро ответил Манек. — Я хотел бы, чтобы мне было лет пятнадцать — двадцать.

— Тогда, может быть, твоих родителей уже не было бы в живых.

Он подумал-подумал и ответил печально:

— Пускай уж тогда все остается как есть.

Мы попрощались, подали друг другу руки и посмотрели в глаза. А девчонки всегда целуются, даже если и не очень любят друг друга. Мы, ребята, правдивее. А может быть, у них только привычка такая?

Что было потом?

Да ничего особенного. Разные уроки.

А на уроке физкультуры учитель показал нам новую игру.

Все разбиваются на две партии. Проводят черту — границу. Одни — с той стороны, другие — с этой. И перетягивают друг друга, как бы в плен берут. Сначала игра не ладилась, потому что ребята нарочно поддавались, когда хотели перейти на другую сторону. Или же перетянут кого-нибудь, а он вырвется и спорит. Но постепенно игра наладилась, и стало весело.

Мы просили, чтобы нам позволили играть до конца урока, до звонка, но учитель сказал: «Нет!»

Трудно понять, почему.

Я думаю, надо так: выбрать несколько игр, которые всем нравятся, и играть в них. Сколько лет ребята играют в салки, в чижа, в классы, в лапту, а теперь еще и в футбол! Почему же это должно вдруг надоесть? А тут на каждом уроке что-нибудь новое. Так ни в одну игру играть не научишься. Только условия узнаешь. А чтобы всеми приемами овладеть, не одна неделя нужна.

Взрослым кажется, что дети любят только новое: новые игры, новые сказки.

Есть, конечно, ребята, которые обязательно скорчат гримасу и скажут с презрением:

— Это мы уже знаем, это мы слыхали!

Но на самом деле хорошую сказку, интересный рассказ мы можем много раз слушать. Ходят же взрослые много раз на один и тот же спектакль, а ведь взрослым скорее все надоедает. Детям хочется хорошо знать то, что им понравилось, но учитель в школе всегда спешит, ему всегда некогда.

Славно мы поиграли на уроке физкультуры.

А на урок математики пришел инспектор.

Нам говорят, чтобы мы всегда старались, даже когда никто на нас не смотрит. А взрослые не всегда так поступают.

При инспекторе все ведут себя иначе. Даже директор. Школа сразу становится праздничной. И чего они боятся, непонятно. Ведь инспектор самый обыкновенный человек, он даже добрый.

Инспектор дал нам задачу. В задаче спрашивается, сколько куплено баранов. А Дроздовский со страху ослышался и говорит: «баранок». Мы думали, инспектор рассердится, и учительница будет потом ходить сердитая. А он только рассмеялся:

— О баранках думаешь? Видно, большой любитель.

Тут и все рассмеялись. И отвечали хорошо.

Даже учительница сказала, что хорошо.

Наступил день именин учительницы. Был сильный мороз, а мы уговорились украсить класс хвоей. Но у нас не было хвои. И мы решили написать учительнице поздравление на красивой бумаге, но перессорились, и тоже ничего не вышло. Потому что это надо было сделать сообща: один напишет, а все подпишутся. Сначала хотели собрать по пять грошей, а потом стали спорить, кто купит бумагу и что написать. Кончилось тем, что нарисовали несколько картинок и положили учительнице на стол. А на доске написали: «Поздравляем госпожу учительницу!» Хотели еще добавить: «Желаем счастья и здоровья!»

Некоторые предлагали написать: «Желаем красивого мужа».

И еще разные глупости выдумывали. Но мы им не позволили это писать.

Мы очень торопились, чтобы успеть за перемену.

Учительница посмотрела и ничего не сказала, только улыбнулась. Нет, видно, она ждала, что мы ее поздравим; урока не было, вместо урока читали вслух. Учительница принесла книжку «Наш малыш». Хорошая книжка, грустная.

Только зачем она все время прерывает чтение и объясняет? Ведь если слушаешь, все и так понятно. А не поймешь — догадаться можно.

Если читают что-нибудь неинтересное, то пускай объясняют: время быстрее проходит. А когда интересно, боишься, что дочитать не успеют. И если чего-нибудь не понимаешь, это не мешает, даже таинственно получается.

Учительница кончила читать и уже перед самым звонком поблагодарила за поздравление.

Я знаю почему. Боялась, что если в начале урока поблагодарит, то поднимется шум, и нельзя будет читать. Учителя боятся всякого праздника в классе, всякой радости, всякого взрыва веселья.

Еще мы играли во дворе в разные игры. Вот и все развлечения. А огорчений много. Потому что и за других обидно.

Учитель разорвал Хессу новую тетрадь: «Не старался, торопился, когда писал». А у Хесса мать больна, и работы по дому много. Хесс хотел совсем не готовить урок, но побоялся, что учитель рассердится. А вышло еще хуже. Учитель сказал:

— Ученик, который не стыдится подавать учителю такую мазню…

И порвал тетрадь.

Хесса я не очень любил. Сидит он далеко от меня, мы почти и не разговариваем. Он какой-то шальной, ни в чем удержу не знает — ни в озорстве, ни в игре. И, видно, очень бедный.

Но меня удивило, что он плачет. Прежде я никогда не видел, чтобы он плакал. А теперь у него слезы текли. И весь урок он сидел насупившись.

Писал в новой тетрадке и не старался? Самый большой лентяй и грязнуля и то поначалу всегда старается…

Но ведь у него мать больна. А он и раньше не так уж красиво писал. Другой и хотел бы писать красиво, да не может. И еще в дешевых тетрадках плохая бумага, или, бывает, перо старое, бледные чернила, промокашка мажет.

У меня как раз была новая тетрадка, я и дал ему. Он обрадовался. У отца он не мог бы денег попросить, у них теперь такая нужда…

И еще одно огорчение.

Новый школьный врач нашла у Крука на рубашке вошь. И давай честить и его, и всех. Почему мальчишки не моются, и когти у них длинные, и башмаков они не чистят.

Сказала бы, что нашла вошь у одного, зачем весь класс обвинять? И зачем доводить человека до слез? Ну, случилось. И еще неизвестно — может, от кого переползла. Ведь не с одними же чистыми мы встречаемся. И сидим вместе, и пальто на пальто висит. И дома жилец есть, может, и грязный. А маленькие братья и сестры все время во дворе. И сразу же разные колкости и насмешки. Даже наших матерей помянула. Этого-то уж она никак не имела права делать… А подлизы, чтобы понравиться, разные шуточки отпускают. И все смеются. Чистить башмаки? Хорошо. Но для этого надо иметь ваксу, щетку. А что делать, если щетка вся стерлась, и осталась одна деревяшка?

И за небольшую баночку ваксы надо отдать двадцать грошей. Раза два можно слюнями почистить, только потом башмаки выглядят еще хуже; тут уж и вакса не поможет.

И еще огорчение: у Манека жмут башмаки. Манек стер ногу и стал еще сильнее хромать. У меня забота с пальто на вырост, а у него и того хуже.

Дома сказать про башмаки боится, начнут кричать, потому что, когда покупали, хотели взять на номер больше, а он говорил, что и эти ему велики.

— Не понимаю, что случилось. Разве только человек растет не всегда одинаково. Та пара, когда износилась, была даже еще велика. Тогда у меня нога совсем не росла, а теперь за полгода такие лапы выросли, что и сам удивляюсь. Все мне мало! Гимнастику совсем делать не могу, боюсь, как бы все у меня не лопнуло, потому что и так все по швам трещит. Учитель сердится, что я не нагибаюсь, рук как следует не вытягиваю и плохо марширую, а не посмотрит, как я одет.

— Что же ты будешь делать, — спрашиваю.

— Почем я знаю… Когда уж совсем ходить не смогу, может, дома сами заметят. И тогда будь что будет — ну, отругают, изобьют. Я ведь не виноват, что расту. Когда-нибудь перестану.

Потом мы говорили о том, что если щенку давать водку, он будто бы перестает расти. Может, оттого и пони бывают, что им раньше водку давали, в прошлом году объявления про цирк возил такой хорошенький пони.

— Ты его видел?

— А как же!

— На Новом Свете?

— Нет, на Маршалковской.

Самое большое мое горе — это то, что в школе мне трудно. Я забываю все, что знал, когда был взрослым. Я уже не могу теперь больше не слушать на уроках, должен все время быть внимательным и старательно готовить домашние задания.

Мне трудно отвечать. Я не уверен в себе. Каждый раз боюсь, что не сумею ответить, не получится.

Когда учительница или учитель смотрят на учеников, собираясь кого-нибудь вызвать, сердце начинает биться как-то по-другому. Не то что страшно, но как-то не по себе. Словно следствие: хоть и не виноват, да не знает, чем кончится.

И всегда зависишь не от одного себя, а от всего класса. Одно дело отвечать, когда класс знает и понимает, другое — когда не знает, и учительница раздражена.

Если кто-нибудь скажет глупость, после него уже трудно хорошо ответить. Поэтому есть дни, когда все, даже самые плохие ученики, знают уроки, и дни, когда весь класс словно поглупел.

Ну, ничего не поделаешь: не знаю, не понимаю, не могу. Разве менее способным детям и вовсе нет места на белом свете?

Учительница вызвала меня к доске. В голове вертится только одна фраза: «Опять двойка».

Другой умеет откашляться, принять уверенный вид или сделаться покорным, вызвать жалость, или умеет воспользоваться подсказкой, притворяется, будто отвечает, а сам только и ждет, чтобы учительница подсказала.

Может быть, в последнюю минуту случится что-нибудь такое, что принесет мне избавление?

Ребята показывают на пальцах, что скоро звонок. Но меня это ничуть не радует. Потому что учительница, наверное, задержит меня после урока — и это еще хуже. А если даже она мне и ничего не поставит, то все равно запомнит.

— Плохо!

Я и сам знаю, что плохо, и жду, начнет ли она ругаться или высмеивать.

Но случилось самое худшее.

— Что с тобой сделалось? — говорит учительница. — Ты совсем распустился. Не слушаешь на уроках, пишешь небрежно. И вот результат. Мы вчера делали подобную задачу. Если бы ты был внимательнее…

Все погибло!

Учительница больше меня не любит. И сердится за то, что ошиблась во мне. Видно, лучше быть сереньким, незаметным, средним учеником. Это безопаснее, проще, легче. Потому что меньше к тебе предъявляют требований, не надо так напрягаться.

Я опустил голову и поглядываю исподтишка на учительницу, потому что не знаю, жалеет она меня или совсем уже больше не любит.

Учитель никогда не скажет, любит он ученика или не любит, но это чувствуется: у него становится совсем другой голос и другой взгляд.

И ты очень страдаешь и ничего не можешь поделать. А иногда ты готов взбунтоваться.

Ну чем я виноват?

Тем, что Баранский придумал себе глупую забаву и брызнул мне в глаза апельсинной коркой? Так защипало, что сил нет. Но я ничего не сказал, только глаза тру.

А учительница спрашивает:

— Что ты еще там придумал? Вместо того чтобы слушать…

Ведь не станешь же на это отвечать! Разве так не бывает?

Тебя кто-нибудь ущипнет, а ты вскрикнешь и подскочишь. И ты уже виноват.

Учителя не знают, как мы боимся таких, про которых говорят: «В тихом омуте черти водятся».

Такой делает что хочет, и ему ничего не будет. Просто несчастье сидеть с таким за одной партой. Не лучше и если он сидит сзади. Нет тебе тогда ни минуты покоя.

А в другой раз была тут капелька и моей вины.

Сижу я на уроке и вижу, что у Щавинского сзади на куртке пять белых пальцев. Кто-то на перемене вымазал пальцы мелом и приложил. Тот и не знает, что у него на спине рука отпечатана. Ну, я и попробовал примерить, правая это рука или левая. Я хотел издали, но нечаянно дотронулся. А он обернулся. Учитель ему замечание делает, что он вертится.

А Висневский кричит:

— Ого, глядите, какая у него на спине пятерня!

Учитель начал меня ругать.

Я показываю руку, что, мол, чистая. А учитель говорит:

— Ну-ка постойте оба за партой!

Мы стояли недолго. И не в том дело. Досадно, что все наши дела решаются наспех, кое-как, что для взрослых наша жизнь, заботы и неудачи — только дополнение к их настоящим заботам.

Словно существуют две разных жизни: их — серьезная и достойная уважения, и наша — пустячная.

Дети — это будущие люди. Значит, они только еще будут, значит, их как бы еще нет. А ведь мы существуем, мы живем, чувствуем, страдаем, наши детские годы — это годы настоящей жизни.

Почему и чего нам велят дожидаться?

Я размышлял о своей серенькой взрослой жизни, о ярких годах детства. Я вернулся в него, дав обмануть себя воспоминаниям. И вот я вступил в обыденность детских дней и недель. Я ничего не выиграл, только утратил закалку — умение смиряться.

Грустно мне. Плохо.

Я кончаю эту странную повесть.

Одни события быстро сменяются другими.

Я приношу в школу открытку Марыни, чтобы показать Манеку.

А Висневский вырывает ее у меня из рук.

— Отдай!!!

Висневский убегает.

— Отдай, слышишь?

Висневский прыгает с парты на парту.

— Отдай! Сию же минуту!

Висневский машет в воздухе открыткой и орет во все горло:

— Триптих! Письмо от невесты!

Я вырываю. Комкаю. Рву в клочки.

И не заметил, что один обрывок упал на пол.

А Висневский кричит:

— Ребята, глядите! Она его сто миллионов раз целует.

Я подбегаю — и по морде.

Директор хватает меня за руку.

Да, испортился мальчишка. И рисовал хорошо, и писал без ошибок. А теперь невнимательный. Неусидчивый. Плохо готовит уроки.

И посылает за матерью.

— Погоди… Пусть только отец с работы вернется! Уж не будет тебе деньги на кино совать!

Я осажден со всех сторон.

Манек пробует меня утешить. Я понимаю это, но не могу сдержаться. Грубо отталкиваю его, бросаю бессмысленное обвинение:

— Все из-за тебя!

Манек смотрит на меня с удивлением.

За что? Почему?

А все из-за открытки.

Ненавижу Марыню.

— Дура! Девчонка! Всю бы ночь танцевала! Глаза к небу закатывает!

Жалко, что далеко. Назло бы ей сделал. Побил бы. Бросил бы бант в канаву.

Я вырываю горох из цветочного горшка… и в окно. У Ирены на глазах слезы. Она чувствует, что случилось что-то страшное.

Никого и ничего у меня нет.

Пятнашка, где ты?

Нет.

К чему мне этот пес? Пускай достается Бончкевичу за проценты. Купил за десять грошей. Пускай ему руки лижет.

Я уничтожил все, что мне было дорого. Порвал со всем миром.

Остался один.

Мать?

Она ведь сказала, что отрекается от меня. Что у нее есть только Ирена. А меня нет.

Недостойный, преступный, проклятый, враждующий с жизнью.

Все меня покинули. Повсюду измена.

Неусидчивый. Плохо готовит уроки.

И учительница, и Пятнашка, и мать.

* * *

Я побежал наверх, на чердак и сел на ступеньку перед дверью. Во мне пустота, и вокруг пустота. Ни о чем не думаю. И из глубины души я вздохнул.

Сквозь щелочку чердачной двери проникает свет. Вылезает человечек, покачивая фонариком.

— Ага!

Гладит седую бороду. Ничего не говорит.

Безнадежным шепотом, сквозь слезы:

— Хочу стать большим!.. Хочу стать взрослым!..

Перед глазами мелькнул фонарик гнома.

* * *

Я сижу за письменным столом.

Кипа тетрадей, которые надо проверить.

Перед кроватью линялый коврик.

Грязные стекла.

Ошибка.

Слово «окно» написано через «а». Зачеркнута буква «а», а над ней — «о». И опять зачеркнуто «о», а сверху снова написано «а».

Я беру синий карандаш и пишу на промокашке «акно» — «акно»…

Жалко. Но возвращаться не хочется…