Графиня Козель. Часть вторая, глава VIII

С той минуты, как графиня Анна попала на саксонскую территорию, она сделалась в полном смысле арестанткой. В Лейпциге, правда, ей дали провести одну ночь, но зато тут же рано утром к ней явился чиновник и, предъявив ей письменный приказ короля подвергнуть все вещи тщательному осмотру, тотчас же принялся за дело. Все сундуки, шкатулки были перерыты, бумаги и драгоценности отобраны и опечатаны, и потом ее повезли далее. Куда лежал путь, об этом ей не говорили ни слова.

Конный отряд солдат так плотно окружал карету, что она не могла ни распознать местность, ни получить какие бы то ни было сведения от посторонних.

Опять ехали быстро и безостановочно и к вечеру достигли какой-то равнины, на горизонте которой показались очертания, похожие на стены и башни. Очертания эти становились все яснее, и наконец карета въехала на двор замка.

Замок казался давно необитаемым, но в его главных дверях, однако, показались люди, которые вынули ослабевшую графиню из экипажа и повели ее под руки вверх по узкой лестнице в довольно просторное помещение, по-видимому, несколько приведенное в порядок. Комнаты имели огромные камины, высокие узкие окна, ободранные стены и самую скудную, чисто арестантскую, меблировку.

Измученная Ко́зель, окинув взглядом свое неприглядное жилище, бросилась на кровать и провела в ней ночь без сна, но в страшных грезах, которые почти у каждого порождает с непривычки неволя.

Чуть на небе засерело, она встала и, пока приставленные к ней слуги спали, бросилась к окнам, чтобы определить, что за местность, куда ее заживо похоронили? Повсюду была еще глубокая тишина, только в коридоре у дверей гулко отдавались шаги часового. Анна, поместившись в глубокой нише окна, припала лицом к оправленным в олово, мелким стеклам оконной рамы. Сколько позволял слабый свет, она видела перед собой равнину, которая сливалась с синевшим на дальнем горизонте лесом. Внизу откуда-то шел дымок, очевидно, поднимавшийся из очага.

Графиня поняла, что замок стоит над обрывом и что у подножья обрыва есть жилье; но это открытие еще не много говорило. Зорче всматриваясь в разъяснявшуюся даль, графиня увидела, что по долине шла широкая, обсаженная ивами дорога, на которой, однако, теперь не было заметно никакого движения. Графиня оставила оконную нишу и перешла из спальни в другой покой, где стояли большой дубовый стол, две лавки и несколько стульев, а на мрачных стенах висели два запыленных портрета. Тут же был и камин с гербовыми украшениями, которые были, впрочем, так беспощадно сглажены временем, что утратили все геральдические особенности, по которым можно было бы определить, чью родовую гордость должно было напоминать это изображение. За комнатой была еще третья, круглая, находившаяся уже в самой башне; окно этого покоя выходило на другую сторону замка, но и из этого окна виднелись только леса — ничего такого, что могло бы навести на мысль, что это за место.

В круглой башне был пустой шкаф, на одной из полок которого валялась старая Библия, сильно пострадавшая от времени и от мышей; Ко́зель жадно схватила книгу, но она выскользнула из рук и рассыпалась на листочки.

Тут же, в этой комнате, были запертые тяжелым замком железные двери, которые, вероятно, вели в какие-нибудь подземные помещения замка.

Пока графиня уныло обошла все это, на дворе уже посветлело; у окон запорхали ласточки, и внизу, в долине, показалось тихо выходящее на пастбище стадо. Ко́зель поспешила вернуться в спальню, и хорошо сделала, потому что состоявшие при ней женщины уже проснулись. Анна выпила поданное ей теплое питье и снова уселась на каменной лавочке в нише. Что же ей было делать? Уже первые часы заключения в этой тюрьме были ужасны, а что ждало ее в будущем? Анна просидела весь день у своего окна и видела, как в поле далеко тянулись какие-то возы, люди перегоняли какое-то стадо; далее кружилось по дороге пыльное облачко и потом развеялось… Так шли часы за часами, и вот снова появились служанки и подали обед — плохой, настоящий арестантский. Ко́зель расплакалась и ни к чему не прикоснулась. И снова она подходила к окнам и снова смотрела на дорогу, не видно ли на ней Заклика; но верного слуги не было.

Так шли день за днем, пока она не заметила, что внизу под стенами какой-то ободранный детина собирал траву. Анна бросила ему уцелевшую у нее каким-то образом монету и, высунувшись в окно, тихо спросила, как называется замок. Парень не сразу понял, о чем его спросили, а потом не сразу собрался робко вымолвить: Носсен… Для Анны название было совершенно незнакомо.

Гораздо более отрадного доставил ей всадник, которого она однажды увидела после полудня из своего окна.

Это был человек, который держал путь со стороны Дрездена; он ехал тихо, опустив поводья, и, по-видимому, если не с любопытством, то с интересом осматривал окрестность. Анне даже показалось, что он старался быть замеченным из замка и сам хотел там что-то высмотреть и заметить.

Милосердный Боже! Неужто ты так ко мне милостив, неужто это Заклик? — подумала графиня и, не размышляя более, махнула белым платком.

Всадник тотчас же достал платок и, как будто отирая им запыленное лицо, дал знак, что он видел сигнал и на него отвечает. Это был не кто иной, как Заклик, и сердце ее сильно забилось; друг и притом единственный в мире, преданный и верный друг был близко: он ее помнил, о ней заботился и, может быть, что-нибудь придумал для ее спасения…

Всадник между тем тихо обогнул замок и скрылся за обрывом горы.

***

Банкир, конечно, трусил и не рад был такому гостю, однако, приняв нужные, по его мнению, предосторожности, сообщил Заклику, что Анне, вероятно, грозят беды, потому что король на нее очень зол, а раз он начал кого-нибудь преследовать, то уже не устанет в этом, пока не доконает.

— Вот и теперь, — продолжал он, — ее имущество разыскивается и конфискуется. Пильница уже взята в казну, другие имения тоже. Все отбирают как будто для ее же детей. Даже и у меня забрали все, что ей принадлежало… Да, да, забрали! Король присылал… ну, что же было делать, я не мог сопротивляться. Они взяли и осмотрели мои книги, а там все записано, я не мог, не мог скрывать и отдал.

— Полноте, пан Леман!

— Что, вы… не верите?

— Право, не верю.

— Напрасно, напрасно не верите, отдал, ей-Богу, отдал.

— Все?

— Ну, разумеется, все.

— И ничего, ничего не припрятали для моей бедной графини?

— Нельзя было, пан Заклик, невозможно.

— Вот так поздравили вы ее! — проговорил Заклик. — А она было поручила мне теперь взять у вас большую сумму.

Говоря это, Заклик достал зашитую у него в рукаве записку и подал ее Леману.

Банкир взял дрожащими руками листок и, пробежав его, молвил:

— Хорошая бумажка: она зараз может спровадить меня в Кёнигштейн, а Флемминга с Левендалем припустить к моим сундукам. Исчезни она совсем!

И он быстро сжег ее на свечке, прежде чем Заклик успел остановить его.

— Полно, — сказал он, — не волнуйся. — И достав из бюро, вероятно, данный ему кем-нибудь в залог небольшой золотой, усыпанный драгоценными камнями крест, сказал:

— Поклянись-ка прежде мне перед этой штукой, что ты даже на пытке меня не выдашь!

Заклик взял крест, поднял вверх пальцы и сказал:

— Я в этом присягаю, но вы могли бы мне верить и без присяги.

— Ну, ничего, а этак все лучше. Положите же теперь опять эту штуку назад и слушайте. Что, если бы я вам дал деньги, а вас поймают и эти деньги у вас найдут?

— Что же за беда! Во-первых, я могу иметь свои деньги, а во-вторых, и графиня могла мне дать эти деньги.

— Правда, правда, но все, что принадлежит графине, теперь конфискуется. Однако, впрочем, я не король, и что мне доверено, то я должен возвратить. — И он отворил железный сундук, достал оттуда мешок и начал считать деньги. У Заклика отлегло от сердца, он видел, что дело пошло на лад, и пока банкир копался в мешках, Заклик положил свою усталую голову на руки и крепко уснул. Окончив, Леман слегка тронул Заклика за плечо. Тот сию же минуту очнулся, протер глаза, загреб выложенные Леманом деньги и стал прощаться.

— Прощайте! — отвечал Леман. — Не осуждайте меня, что я осторожен… может быть, даже труслив. У меня есть дети, надо и их пожалеть.

— Что об этом и говорить, пан Леман!

— Да, я с большим, большим трудом и риском сберег деньги графини. Наши счеты с ней теперь кончены, я выплатил ей все, что у нее взял. Но в наших руках деньги растут. Вот, возьмите и то, что наросло. — И он сунул в руки Заклика еще мешок и молвил: — Ну, теперь все. Затем пусть будет так, что вы у меня как будто и не были, никаких дел со мной не имели и даже совсем меня не знаете, а я вас не знаю.

— Пусть будет так, если хотите.

— Я вас об этом покорно прошу.

— Извольте, пан Леман, извольте.

Леман сжал руку Заклика и выпроводил его от себя через садовую калитку.

В городе Заклику тоже казалось небезопасно, и потому он приютился в предместье над Эльбой, где в те времена жили еще неонемеченные венды. У одного из них и пристал Заклик.

Человека этого звали Гавлик. Это был бедный честный рыбак, который давно знал Заклика и потому и теперь нашел у себя хлев для его лошади, а в хате уголок для самого Заклика.

Ни Гавлик, ни его жена не имели никаких понятий о Ко́зель, о ее падении, а потому им не было никакого дела, зачем Заклик появился в Дрездене.

Отдохнув, Заклик встал рано утром и, поплотнее закутавшись, отправился к дому шута. Он надеялся дождаться, когда Фрёлих выйдет на улицу, чтобы разузнать, что угрожает графине Ко́зель.

Расчет был верен: старый Фрёлих в свой урочный час вышел из дома и был очень удивлен, когда увидел на ступеньках своего крыльца сидящего человека.

— Эй, приятель, кто вы такой? — закричал Фрёлих. — Позвольте мне полюбопытствовать, что вам тут нужно?

Заклик обернулся.

— Ба, ба, ба! Кого я вижу? Что с вами сделалось, почтеннейший господин Унглюк, что вы тут прилипли к моему дому? Э, да вы, кажется, опять что-то невеселы, точно как будто вы недавно женились. Откуда вы теперь?

— С дороги.

— Да, да, да; с дороги-то вы с дороги, но только с какой? Вы ведь католик, так, пожалуй, странствуете, держа путь в чистилище. Ну, что же, оно интересно. А с землею-то, видно, все-таки жаль расстаться, а? Любопытство, небось, влечет, про что-нибудь хочется сведать?

— Хочется, — отвечал, улыбнувшись, Заклик.

— А о чем, например?

— Да обо всем, что тут делается!

— Где это «тут»: при дворе нашего благочестивого Августа, или во всем Дрездене, или во всей Саксонии, или наконец на всем земном шаре?

— Что мне земной шар!

— Да, конечно, земной шар это пустяки в сравнении с тем, чем заняты наши мысли; но при всем том я думаю, что вы, однако, ведь не имеете намерения сделать меня историографом событий счастливого царствования Августа, которые не могут быть описаны на целой воловьей шкуре, так скажите попрямее, что вы хотите знать?

— Не знаете ли вы, что сделали или хотят сделать с моей прежней госпожой?

Фрёлих оглянулся и, приложив к губам палец, отвечал:

— Неужто вы о ней ничего не знаете?

— Ничего не знаю.

— Я полагаю, что та, во власти которой был наш король, теперь сама в его власти…

— Но где же она заключена? — спросил Заклик.

— Говорят, будто в каком-то замке Носсен; но это, должно быть, ненадолго.

— Почему вы так думаете?

— Да уж, верно, для нее выстроят что-нибудь попараднее, — засмеялся Фрёлих и сейчас же добавил: — Нет, черт возьми, не хотел бы я родиться женщиной! Правда, что и мужчиной быть не лучше, ну да все-таки… А впрочем, если бы от меня зависело, то я, верно, пожелал бы родиться ослом. Чудесное, право, положение: мяса ослиного не едят; шкура у этих почтенных животных такая толстая-претолстая, что оберегает его от побоев как нельзя лучше; а когда долгоухие запоют свою арию, от них все убегают и оставляют их в покое. Прибавьте к этому их неизменный аппетит и неприхотливый вкус, и вы должны сознаться, что они имеют много прав быть счастливыми.

— Носсен! Носсен! — в задумчивости повторял Заклик. — Что же это за Носсен, и где этот Носсен?

— Вона! Прошу рассуждать с этим человеком! Я ему говорю об осле, а он отвечает о Носсене!.. Эй, приятель! Что у вас застряло в этом Носсене? А не будем-ка лучше говорить о таких скучных местах, как Носсен! Говорят, что там скверно, и я там ни за что не хотел бы очутиться, чего, кстати, и вам пожелать честь имею!

И Фрёлих со своей официальной улыбкой откланялся.

Через своего хозяина Заклик доведался кое-как, где находился Носсен, и расспросив о ведущей к нему дороге, в тот же день выехал туда, держась русла Эльбы.

Он не только благополучно нашел Носсен, но был так счастлив, что тамошняя узница тотчас же его заметила. Заклик был счастлив уже тем, что его появление могло утешить Ко́зель.

Оставив свою лошадь на постоялом дворе под вывеской «Золотой подковы», он сказал, что торгует кожами и приехал за товаром.

Прежде всего, разумеется, надо было хорошенько познакомиться с замком.

Порядки были довольно строги, и в замок никого не впускали, а потому проникнуть туда было мало надежды. Окна комнат в башне были высоко, и, вероятно, это внушало страже так много уверенности, что она даже не оберегала наружных стен. Караул содержался только внутри, на дворе и в коридорах при покоях графини.

С задней стороны замка была некоторая возможность пробраться под самые окна; но зато голая скала была так открыта со всех сторон, что на ней издали можно было увидеть всякую движущуюся точку.

Чтобы прийти к какому-нибудь определенному плану действий для избавления носсенской пленницы, нужно было много времени, а для этого прежде всего требовался предлог жить в здешних окрестностях.

Заклик притворился больным и щедро платил ухаживавшим за ним хозяевам сельской гостиницы.

Теперь они сами старались удержать его у себя как можно долее.

Этот же хозяин, которого звали Вуйехом, сообщил Заклику, что к ним в замок на днях привезли ту отчаянную даму, которая покушалась на жизнь короля.

От него же Заклик узнал, сколько солдат составляют стражу и какие приняты меры предосторожности против побега арестантки. Ей прислуживали две женщины, экономка и камеристка, и двое мужчин, повар и чернорабочий.

Не торопясь выздоравливать от лихорадки, от которой хозяин лечил его медвежьим салом, Заклик, выходя подышать чистым воздухом, все более и более знакомился с местностью замка. Но ему важно было познакомиться с лицами, окружающими, или, лучше сказать, стерегущими Ко́зель, и случай не отказал ему в этом.